ГЛАВА 11. 1953 год

Для всех людей на земле это был год смерти Сталина и последовавших за ней
важных событий, приведших к большим изменениям в нашей стране и во всем
мире. Для нас на объекте это также был год завершения подготовки к первому
термоядерному испытанию и самого испытания.

Последние месяцы жизни и власти Сталина были очень тревожными, зловещими.
Одним из трагических событий того времени стало так называемое "дело
врачей-убийц", сообщения о котором в начале 1953 года появились на
страницах всех советских газет. Речь шла о группе врачей Кремлевской
больницы - почти все они были евреями, - которые якобы совершили ряд хорошо
замаскированных врачебных убийств партийных и государственных деятелей -
Щербакова, Жданова и других - и готовились к убийству Сталина. Дело якобы
началось с письма врача Лидии Тимашук (конечно, сексотки). Фактически же
все, имевшие за плечами опыт кампаний 30-х годов, понимали, что это -
широко задуманная антиеврейская провокация, развитие антисемитской и
антизападной шовинистической "борьбы с космополитизмом", продолжение
антиеврейских акций - убийства Михоэлса, расстрела Маркиша и др. Потом мы
узнали, что в начале марта были подготовлены эшелоны для депортации евреев
и напечатаны оправдывающие эту акцию пропагандистские материалы, в том
числе номер "Правды" с передовой "Русский народ спасает еврейский народ"
(автор якобы некто Чесноков, незадолго до смерти Сталина введенный им в
расширенный состав Президиума ЦК КПСС, - Сталин тогда уже не доверял
старому составу). По всей стране прошли митинги с осуждением "врачей-убийц"
и их пособников; начались массовые увольнения врачей-евреев. (На объекте
кампания увольнений была немного приглушена, но я знаю один случай
увольнения доктора-глазника Кацнельсона, мужа моей одноклассницы Лены
Фельдман; возможно, были и другие, о которых я не знаю.)

С каждым днем атмосфера накалялась все больше, и в недалеком будущем можно
было опасаться погромов (говорят, они были запланированы). В это время в
Москву приехал за получением Премии Мира французский общественный деятель
Ив Фарж. Он выразил желание встретиться с подследственными врачами и, когда
встреча состоялась, спросил, хорошо ли с ними обращаются. Они, естественно,
ответили, что очень хорошо, но один из них незаметно оттянул рукав и молча
показал Иву Фаржу следы истязаний. Тот, потрясенный, бросился к Сталину.
По-видимому, Сталин отдал приказ не выпускать слишком любопытного из СССР.
Во всяком случае, Ив Фарж вскоре погиб на Кавказе при очень подозрительных
обстоятельствах. (Я не мог проверить достоверность этого, но не получил при
этих попытках и опровержения - я рассказал через несколько лет эту историю
в обществе начальства, включая Славского, и все промолчали.)

В январе или начале февраля я был свидетелем многозначительной сцены.

Я обедал за столиком в "генералке". Через проход от меня сидели Н. И.
Павлов и Курчатов. По радио передали сообщение о том, что в Тель-Авиве
неизвестные лица бросили бомбу в советское представительство. И тут я
увидел, что красивое лицо Н. И. Павлова вдруг осветилось каким-то
торжеством.

- Вот какие они - евреи! - воскликнул он. - И здесь, и там нам вредят. Но
теперь мы им покажем.

Курчатов промолчал. Борода и усы полностью скрывали выражение его лица.

Некоторые считают, что дело врачей должно было стать также началом общего,
широкого террора, подобного террору 1937 года, во всех звеньях
государственной машины, включая высший партийный уровень, и что соратники
Сталина почувствовали нависшую над ними опасность. В таком случае возможно,
что смерть Сталина не была естественной - ему помогли. Эта версия развита в
одной из книг Авторханова.

У меня нет своего собственного мнения о том, как умер Сталин. Тональность
известного рассказа Хрущева скорей свидетельствует в пользу естественной
смерти.

О смерти Сталина было объявлено 5 марта. Однако, по-видимому,
общепризнанно, что смерть Сталина наступила раньше и скрывалась несколько
дней. Это было потрясающее событие. Все понимали, что что-то вскоре
изменится, но никто не знал - в какую сторону. Опасались худшего (хотя что
могло быть хуже?..). Но люди, среди них многие, не имеющие никаких иллюзий
относительно Сталина и строя, - боялись общего развала, междоусобицы, новой
волны массовых репрессий, даже - гражданской войны. Игорь Евгеньевич
приехал с женой на объект, считая, что в такое время лучше находиться
подальше от Москвы. Известно, что в эти дни в Москве возникла стихийная
давка. Сотни тысяч людей устремились в центр Москвы, чтобы увидеть тело
Сталина, выставленное в Колонном зале. Власти, видимо, не предугадали
масштаба этого человеческого потока и в обстановке непривычного отсутствия
команд свыше не приняли вовремя необходимых мер безопасности. Погибли сотни
людей, может тысячи. За несколько дней, однако, в верхних коридорах власти
кое-что утряслось (как потом выяснилось - временно), и мы узнали, что
теперь нашим Председателем Совета Министров будет Г. М. Маленков. Яков
Борисович Зельдович сказал мне по этому поводу:

- Такие решения принимаются не на один год: лет на 30...

Он, конечно, ошибался.

По улицам ходили какие-то взволнованные, растерянные люди, все время играла
траурная музыка. Меня в эти дни, что называется, "занесло". В письме Клаве
(предназначенном, естественно, для нее одной) я писал:

"Я под впечатлением смерти великого человека. Думаю о его человечности".

За последнее слово не ручаюсь, но было что-то в этом роде. Очень скоро я
стал вспоминать эти слова с краской на щеках. Как объяснить их появление?
До конца я сейчас этого не понимаю. Ведь я уже много знал об ужасных
преступлениях - арестах безвинных, пытках, голоде, насилии. Я не мог думать
об их виновниках иначе, чем с негодованием и отвращением. Конечно, я знал
далеко не все и не соединял в одну картину. Где-то в подсознании была также
внушенная пропагандой мысль, что жестокости неизбежны при больших
исторических событиях ("лес рубят - щепки летят"). Еще на меня, конечно,
действовала общая траурная, похоронная обстановка - где-то на эмоциональном
уровне ощущения всеобщей подвластности смерти. В общем, получается, что я
был более внушаем, чем мне это хотелось бы о себе думать. И все же главное,
как мне кажется, было не в этом. Я чувствовал себя причастным к тому же
делу, которое, как мне казалось, делал также Сталин - создавал мощь страны,
чтобы обеспечить для нее мир после ужасной войны. Именно потому, что я уже
много отдал этому и многого достиг, я невольно, как всякий, вероятно,
человек, создавал иллюзорный мир себе в оправдание (я, конечно, чуть-чуть
утрирую, чтобы была ясней моя мысль). Очень скоро я изгнал из этого мира
Сталина (возможно, я впустил его туда совсем ненадолго и не полностью,
больше для красного словца, в те несколько эмоционально искаженные дни
после его смерти). Но оставались государство, страна, коммунистические
идеалы. Мне потребовались годы, чтобы понять и почувствовать, как много в
этих понятиях подмены, спекуляции, обмана, несоответствия реальности.
Сначала я считал, несмотря ни на что, вопреки тому, что видел в жизни, что
советское государство - это прорыв в будущее, некий (хотя еще
несовершенный) прообраз для всех стран (так сильно действует массовая
идеология). Потом я уже рассматривал наше государство на равных с
остальными: дескать, у всех есть недостатки - бюрократия, социальное
неравенство, тайная полиция, преступность и ответная жестокость судов,
полиции и тюремщиков, армии и военные стратеги, разведки и контрразведки,
стремление к расширению сферы влияния под предлогом обеспечения
безопасности, недоверие к действиям и намерениям других государств. Это -
то, что можно назвать теорией симметрии: все правительства и режимы в
первом приближении плохи, все народы угнетены, всем угрожают общие
опасности. Мне кажется, что это наиболее распространенная точка зрения. И,
наконец, уже в свой диссидентский период я пришел к выводу, что теория
симметрии тоже требует уточнения. Нельзя говорить о симметрии между раковой
и нормальной клеткой. А наше государство подобно именно раковой клетке - с
его мессианством и экспансионизмом, тоталитарным подавлением инакомыслия,
авторитарным строем власти, при котором полностью отсутствует контроль
общественности над принятием важнейших решений в области внутренней и
внешней политики, государство закрытое - без информирования граждан о
чем-либо существенном, закрытое для внешнего мира, без свободы передвижения
и информационного обмена. Я все же не хочу, чтобы эти характеристики
понимались догматически. Я отталкиваюсь от "теории симметрии". Но какая-то
(и большая) доля истины есть и в ней. Истина всегда неоднозначна. Какие
выводы из всего этого следуют? Что надо делать нам здесь (т. е. в СССР) или
там (т. е. на Западе)? На такие вопросы нельзя ответить в двух словах, да и
кто знает ответ?.. Надеюсь, что никто - пророки до добра не доводят. Но, не
давая окончательного ответа, надо все же неотступно думать об этом и
советовать другим, как подсказывают разум и совесть. И Бог вам судья -
сказали бы наши деды и бабушки.

В конце марта 1953 г. была объявлена широкая амнистия (ее называли
неофициально "ворошиловская", так как под Указом стояла подпись
Председателя Президиума Верховного Совета Ворошилова, но, конечно, решение
о ней было принято коллективно). Амнистия имела огромное значение, так как
уменьшала базу рабской системы принудительного труда. У нее были и
отрицательные последствия - временное увеличение в некоторых местах
преступности. Но главный ее недостаток был тот, что из нее были исключены
политические статьи1. Миллионы безвинных, миллионы жертв сталинского
террора продолжали оставаться за колючей проволокой бесчисленных каторжных
лагерей, в тюрьмах, в ссылках и на бессрочном поселении. Лишь через
несколько лет большинство из них - те, кто еще был жив, - вышли на свободу.
Это стало возможным только в результате постепенного освобождения страны от
пут сталинского кошмара, при оттеснении из высшего руководства многих
трусливых, циничных и жестоких соучастников сталинских преступлений. Как
известно, это в значительной мере заслуга Хрущева и его советников в 50-х
годах (среди которых, говорят, важную роль играл Снегов - в прошлом тоже
узник сталинских лагерей).

Примерно через неделю после объявления об амнистии произошло еще одно
важное событие - прекращение дела врачей. Первым среди нас узнал об этом
Игорь Евгеньевич - он всегда слушал по утрам иностранные радиопередачи на
коротких волнах, чаще всего на английском языке. Я помню, как Игорь
Евгеньевич, запыхавшись, прибежал в этот день в отдел и еще от порога
крикнул:

- Врачей освободили!

Через несколько часов мы уже читали об этом в советских газетах:

"Всех обвиняемых освободить за отсутствием состава преступления. Виновных в
нарушении социалистической законности, в применении строжайше запрещенных
законом приемов следствия (читай: пыток, подлогов, фальсификаций. - А. С.)
- привлечь к строгой ответственности."1

Игорь Евгеньевич был совершенно потрясен и счастлив и только и мог
повторять:

- Неужели дожили? Неужели, наконец, дождались?

Казалось, начинается новая эра. Конечно, как это часто бывает, Игорь
Евгеньевич (и все мы) не только радовались действительно великому событию,
но и делали из него очень далеко идущие выводы, которые оправдались не
полностью и - некоторые - далеко не сразу. И все же самое страшное было
позади. В эти дни, наряду с официальным сообщением, мы также с восторгом
читали передовые "Правды": "Нерушимость дружбы народов", "Социалистическая
законность". Кажется, такое было в первый и последний раз. Очень счастлив
был и Яков Борисович. Он мне тогда сказал:

- А ведь это наш Лаврентий Павлович разобрался!

Меня несколько покоробило, но я только заметил:

- Разобраться не так трудно, было бы желание.

Пора было составлять последний итоговый отчет - с ожидаемыми
характеристиками и описанием изделия, представляемого на испытание.

Завенягин просил написать отчет так, чтобы его можно было показать не
только специалистам, но и "архитектору", и "инженеру-электротехнику".
Архитектором по образованию был Берия, а электротехником - Маленков. Но
архитектору скоро стало не до наших отчетов.

В один из летних дней жители объекта увидели, что табличка с обозначением
"улица Берии" снята, и на ее место повешена картонка с надписью "улица
Круглова" (Круглов - тогда министр ВД; потом эта улица была переименована
как-то еще). Через час мы услышали по радио сообщение о снятии,
разоблачении и аресте Берии и его сообщников1. В деталях ход этих событий
остался мне неизвестен. Но я слышал, что Берия был арестован в Кремле, на
заседании Президиума ЦК КПСС. Офицеры одной из частей армии за час до
приезда Берии сменили по приказу Жукова охрану в Кремле; они пропустили
машину Берии и "отсекли" машину с охраной. В это же время в Москву вошли
армейские части, блокировали здание ГБ и места дислокации частей ГБ и МВД.
Берию арестовали Жуков и Москаленко, неожиданно для него вошедшие в зал
заседаний Президиума. Его поместили под арест в подвале здания Министерства
обороны2, где он находился вплоть до суда (под председательством маршала
Конева) и расстрела. Я слышал, что Берия обращался в Президиум с просьбой о
помиловании, писал, что честным трудом искупит свои ошибки, ссылался на
большой опыт руководства хозяйством и новыми разработками, на заслуги во
время войны. Берия был расстрелян вместе со своими основными помощниками,
среди них были Меркулов, Деканозов, Кобулов, Мешик.

Через несколько дней (через две недели?) после ареста Берии меня пригласили
в горком КПСС и дали для ознакомления Письмо ЦК КПСС по делу Берии. Письмо
рассылалось по партийным организациям (я не знаю, по всем ли, и если нет,
то по какому принципу делался выбор) и было предназначено для разъяснения
причин ареста Берии. Хотя я не член КПСС, но мое положение было достаточно
высоким, и, очевидно, поэтому решили ознакомить и меня с этим документом. В
1956 году в таком же порядке меня ознакомили с текстом секретного
выступления Хрущева на ХХ съезде.

Письмо ЦК КПСС было в красной обложке, поэтому я мысленно называл его
"Красной книгой". Здесь я тоже буду называть его этим словом,
ассоциирующимся с цветом крови. Это очень интересный документ, я постараюсь
вспомнить и изложить его содержание.

Письмо начиналось с утверждения, что Берия - буржуазный перерожденец,
старый агент мусаватистской разведки, что он злоупотребил доверием народа и
совершил тягчайшие преступления. Однако приводимые в письме потрясающие
факты свидетельствовали не только о личных, действительно ужасных
преступлениях Берии, но и о том, что он был одним из соучастников Сталина
и, более того, - всей репрессивной системы в целом. При чем тут буржуазное
перерождение - совершенно непонятно, а если оно имело место, то относилось
оно не только к Берии. Начиналось письмо с описаний действий Берии и его
сообщников в Грузии - массовых арестов и казней, чудовищных пыток.
Несколько страниц было уделено делу Лакобы - председателя ЦИК Абхазской
АССР - и его жены. Ее арестовали уже после гибели мужа в застенках НКВД и
подвергли пыткам, чтобы добиться признания виновности мужа. Не добившись,
схватили четырнадцатилетнего сына и стали мучить его на глазах у матери, а
мать - на глазах у сына, вынуждая оговорить покойного. Но оба отказались и
были убиты. Подробно описывалось также убийство лично Берией Первого
секретаря ЦК КП(б) Армении Агаси Ханджяна и некоторые другие. Из дел,
относящихся к московскому периоду деятельности Берии и его сообщников,
запомнилась цитата из письма Эйхе, которого пытал "гражданин Мешик" - тот
самый, который возглавлял секретный отдел в нашем Управлении и столь мирно
играл в шахматы с некоторыми научными сотрудниками. У Эйхе был перелом
позвонков еще при допросах в царской охранке, и, зная это, Мешик бил его
палкой по этим чувствительным местам.

В 1941 году, как указывалось в документе, через несколько дней после начала
войны Берия представил Сталину на подпись большой список политзаключенных
на расстрел. Все эти люди ранее были приговорены к различным срокам
заключения, среди них приблизительно 40 известных партийных и
государственных деятелей, многие - герои революции и гражданской войны,
содержавшиеся в секретных тюрьмах в Куйбышеве и под Москвой, а всего, если
мне не изменяет память, около 400 человек. Сталин подписал этот список, и
все перечисленные в нем были расстреляны. В то время упоминание Сталина в
таком контексте было потрясающим (мне рассказывали, что при чтении
документа на партийном собрании на одном большом заводе в этом месте по
залу прошел какой-то общий вздох, похожий на стон). Теперь мы знаем, что
таких "превентивных", абсолютно беззаконных массовых расстрелов было много
в военные и предвоенные годы. Один из них - расстрел польских офицеров в
Катыни.

Запомнился заместитель Берии Деканозов, посол в Германии, который любил
ездить на машине по улицам Москвы, высматривая женщин, и тут же насиловал
их прямо в своей огромной машине в присутствии охраны и шофера. Сам Берия
был интеллигентней. Он любил ходить пешком около своего дома на углу Малой
Никитской и Вспольного и указывал на женщин охране ("секретарям"), потом их
приводили к нему, и он понуждал их к сожительству. После попытки
самоубийства одной его четырнадцатилетней жертвы Берия провел всю ночь
около ее постели (но девушка погибла).

Допросы политзаключенных часто проводились в его служебном кабинете. Он
требовал, чтобы все присутствующие поочередно били допрашиваемого
(гангстерский прием круговой поруки), и издевался над "теоретиком"
Меркуловым, который отказывался от личного участия в избиениях (но зато в
своих инструкциях теоретически обосновывал массовые репрессии и слежку -
систему "сит" и "сетей": я не помню деталей, но помню эти слова). После
ареста Берии в его письменном столе (в той самой комнате 13, где несколько
раз бывал и я) нашли две дубинки для избивания заключенных. В замечательной
книге Евгения Гнедина1 рассказывается, как его профессионально избивал в
присутствии Берии Кобулов (впоследствии осуществлявший по приказу Сталина -
Берии депортацию крымских татар и другие страшные акции), быть может этими
самыми дубинками. У Берии в его ведомстве, согласно "Красной книге", была
"лаборатория по проблеме откровенности" (вероятно, там занимались
химическими средствами растормаживания психики, а может, и технологией
пыток). Руководитель лаборатории, некий врач (фамилию забыл), по
совместительству выполнял весьма деликатные поручения. У него была тайная
явочная квартира в Ульяновске. Туда вызывались люди, которых Берии
необходимо было тайно уничтожить, не прибегая к аресту. Врач наносил своим
жертвам смертельный укол тросточкой, на конце которой была ампула с ядом.
Таким образом он убил более 300 человек.

Слушая по радио недавно об убийствах при помощи тросточки политэмигрантов
из Болгарии, я невольно вспомнил эту старую историю.

Далее в "Красной книге" рассказывалось об инсценированном Берией ложном
покушении на Сталина, которое было Берии необходимо для поднятия
собственной значимости. Берии ставились в вину некоторые его ошибки
(например, одновременный вызов на какой-то конгресс в защиту мира сразу
всех советских резидентов, что привело к целой серии провалов) и некоторые
его действия, за которые он, вероятно, должен был отвечать вместе с другими.

После падения Берии у нас появился новый "шеф" - Вячеслав Александрович
Малышев, назначенный на пост заместителя Председателя Совета Министров СССР
и начальника Первого Главного Управления, вскоре (а быть может, и сразу - я
не помню) переименованного в Министерство Среднего Машиностроения1;
Малышев, кроме "наших", т. е. атомных, дел, осуществлял общее руководство и
другими областями новой военной техники (ракетной и другими).

Во второй половине нашего коттеджа было общежитие девушек из
вычислительного отдела. Но тут их всех спешно куда-то выселили и
оборудовали там помещение для Малышева. От калитки до двери дома проложили
настил, и вскоре я увидел, как по нему из подъехавшего ЗИСа быстро идет,
почти бежит невысокий краснолицый мужчина, за которым еле поспевает
объектовское начальство. Малышев был "человеком Маленкова". Он рассказал
потом в более или менее узком кругу, что сам Маленков, уже будучи
Председателем Совета Министров, до падения Берии ничего не знал о работах
по термоядерному оружию - никакие сведения о них не выходили за рамки
аппарата Берии. Я и раньше знал, что относящиеся к нашим делам
"Постановления Совета Министров СССР и ЦК КПСС" фактически представляют
собой решения Берии и его аппарата, но не предполагал, что они засекречены
даже от Председателя Совета Министров. Биография Малышева, которую он сам
рассказал при каком-то моем (кажется, с Ю. Б. Харитоном) визите к нему,
очень примечательна. Он сын паровозного машиниста, учился в каком-то
железнодорожно-инженерном вузе, по окончании в 1937 году был направлен
работать на Коломенский паровозостроительный завод. Но оказалось, что на
всем огромном заводе нет ни одного инженера - все они арестованы как
"вредители". Прибывшего молодого человека назначают главным инженером. Он,
как ни странно, справляется с этим. Во время войны Малышев занимает очень
ответственные посты по руководству военной промышленностью, становится
ближайшим помощником Маленкова. И наконец - в 1953 году вершина его
карьеры. Я спросил Зельдовича:

- Интересно, сознает ли он высоту и исключительность своего положения?

- О да, в полной мере.

В июле 1953 года все работы по подготовке изделия были закончены, пора было
ехать на испытания на полигон, расположенный в Казахстанской степи,
недалеко от Семипалатинска. Мне запрещено лететь на самолете, я еду в
вагоне Ю. Б. Харитона вместе с М. В. Келдышем, М. А. Лаврентьевым и В. А.
Давиденко (несколько месяцев Давиденко жил в нашем доме; сейчас мы ехали с
ним в одном купе, он все время мастерил свои удочки и спиннинги, не так из
любви к рыбной ловле, как из привычки мастерить; Виктор Александрович
несколько раз говорил мне, что наибольшее удовлетворение от работы он
получал в молодости, когда был слесарем-универсалом на заводе и из его рук
выходили реальные вещи). С Келдышем и Лаврентьевым мы встречались в салоне.
Они даже в нашем присутствии говорили в основном между собой - часто о
совсем мне непонятных академических и организационных делах, о предстоящих
выборах, о неизвестных мне людях; гораздо более интересны были разговоры о
возможностях электронно-вычислительных машин, о ракетной технике и ее
будущем в военных и гражданских делах - тут я мог принимать участие в
разговорах.

С Лаврентьевым у меня было мало общих дел - я его почти не знал. Что же
касается Мстислава Всеволодовича Келдыша, то наши пути много раз
пересекались.

Келдыш производил на меня сильное впечатление деловой хваткой и живостью
ума, умением ясно сформулировать сложные научные, инженерные и
организационные вопросы, мгновенно находить какие-то новые их аспекты, не
замечаемые другими. Потом мне передавали, что и я произвел на него
впечатление (еще при первой встрече в 1952 году), и он в разных кругах
говорил обо мне в восторженном тоне, как о восходящей звезде на
научно-техническом небосклоне. Келдыш возглавлял то специальное
математическое отделение, которое занималось нашими расчетами, он очень
много и по-деловому помогал нам. О моих отношениях с ним, когда я стал "по
другую сторону черты", я рассказываю во второй части воспоминаний.

Ехали мы долго, дней пять-шесть. Несколько часов провели в Новосибирске,
успели посмотреть этот сибирский город, в котором еще сохранилось много
старых деревянных домов из толстых бревен, и искупаться в теплой, текущей с
юга Оби. Дальше мы ехали по Турксибу, а последние 100-150 километров до
полигона летели на присланном за нами маленьком самолетике Як-15. Летели мы
на бреющем полете, поднимаясь на 20-30 метров только там, где путь
пересекали линии электропередачи. Было очень интересно наблюдать сверху
ровную казахстанскую степь - стада овец и коров, озерки с плавающими
утками, которые с криком взлетали при нашем появлении.

Приехав на полигон, мы узнали о неожиданно возникшей очень сложной
ситуации. Испытание было намечено в наземном варианте. Изделие в момент
взрыва должно было находиться на специальной башне, построенной в центре
испытательного поля. Было известно, что при наземных взрывах возникают
явления радиоактивного "следа" (полосы выпадения радиоактивных осадков), но
никто не подумал, что при очень мощном взрыве, который мы ожидали, этот
"след" выйдет далеко за пределы полигона и создаст опасность для здоровья и
жизни многих тысяч людей, не имеющих никакого отношения к нашим делам и не
знающих о нависшей над ними угрозе.

Занятые кто подготовкой и расчетами самого изделия, кто организационными
вопросами, все мы упустили все это из вида - лишний пример тому, что в
самых важных вопросах недосмотры бывают не реже, а, пожалуй, даже чаще, чем
в менее существенных! На опасность указал Виктор Юлианович Гаврилов, бывший
сотрудник Зельдовича, о котором я писал. Теперь он работал в ПГУ, в Москве.

Начальство было очень встревожено. Малышев, в своей экспансивной манере,
рассказывал:

"Мы были готовы к испытаниям, все шло отлично. И вдруг, как злой гений,
явился Гаврилов, и все смешалось".

Мы не раз потом называли В. Ю. этим прозвищем, оно отражало что-то в его
острокритической натуре.

Для прояснения ситуации было создано несколько групп. Мы работали
параллельно (в номерах гостиницы, где нас поселили, конечно без отдыха,
почти круглосуточно) и через пару дней с помощью американской книги о
действии атомного оружия - "Черной книги", как мы ее называли не только по
цвету обложки, - имели необходимые оценки применительно к нашим условиям:
мощности взрыва, метеорологической обстановке, характеру почвы и высоте
башни.

Несколько слов о "Черной книге". Она долго была у нас настольной во время
испытаний и при обсуждении вопросов военного использования ядерного оружия
и вопросов защиты. В конце 50-х годов появился русский перевод, но он не
поступил в продажу, а распространялся для служебного пользования, так же
как написанные потом аналогичные советские справочные издания. Одной из
причин, конечно, являлся специальный характер предмета. Но мне кажется, что
не менее важно другое. В книге много ужасного, такого, что может посеять в
людях чувство безнадежности. А у нас оберегают народ от искушений слишком
горького знания. Это, вероятно, входит в общую стратегию психологической
мобилизации. (Не сообщают населению и многие другие неприятные вещи; по
советскому телевидению не увидишь трупов жертв произошедших у нас катастроф
или преступлений - только зарубежных.)

Механизм образования "следа" следующий. Наземный или низкий взрыв втягивает
в огненное облако, содержащее радиоактивные продукты деления ядер урана и
плутония, огромное количество пылинок почвы. Пылинки оплавляются с
поверхности и при этом поглощают (растворяют) радиоактивные вещества.
Атомное облако, имеющее более высокую температуру, чем окружающий воздух,
всплывает вверх, перемешиваясь с ним и охлаждаясь благодаря расширению.
Затем облако движется в ту или иную сторону под действием господствующих
верховых (стратосферных) ветров. Пылинки же постепенно выпадают на землю -
сначала более крупные, потом все более и более мелкие. Образуется длинная
радиоактивная полоса - "след", который по мере удаления от точки взрыва
расширяется, хотя и довольно медленно.