ГЛАВА 1. Перед поворотом

1965-1967 годы были не только периодом самой интенсивной научной работы, но
и временем, когда я приблизился к рубежу разрыва с официальной позицией в
общественных вопросах, к повороту в моей деятельности и судьбе.

Я по-прежнему продолжал в эти годы свою работу по тематике объекта,
проводил там большую часть времени. Однако разработка изделий перестала
занимать в этой тематике подавляющее место. Возникли новые направления
работ: проблема взрывного бридинга (получение активных веществ,
образовавшихся в результате нейтронного захвата в уране и тории, путем
сбора продуктов подземных камерных взрывов), использование энергии ядерных
взрывов для космических полетов - я уже упоминал об обоих этих проектах.
Особенно большой размах приобрела разработка специальных зарядов для
взрывных работ в мирных целях (вскрышные работы на рудных месторождениях, в
том числе меднорудном в Удокане, сооружение плотин и прокладка каналов,
взрывы с целью освобождения связанной нефти - которой очень много в
природе, взрывы с целью перекрытия аварийного фонтанирования нефти и газа),
теоретические и экспериментальные исследования возможных способов мирного
использования ядерных взрывов. 1-й и 2-й объекты наперебой выступали с
разнообразными проектами в этих областях. Однако на пути практического
осуществления всех этих идей стояла серьезнейшая опасность радиоактивного
заражения почвы, почвенных вод и воздуха. Были и некоторые другие идеи. Но
главными на обоих объектах стали темы, так или иначе связанные с
"исследованием операций" (я тут буквально перевожу общепризнанный со времен
второй мировой войны английский термин).

Первой по времени проблемой этого рода, с которой пришлось столкнуться,
была ПРО и способы ее преодоления. Было много горячих обсуждений, в ходе
которых я, как и большинство моих коллег, пришел к двум выводам,
сохраняющим, по-моему, свое значение и до сих пор:

1) Эффективная противоракетная оборона невозможна, если потенциальный
противник обладает сравнимым военно-техническим и военно-экономическим
потенциалом. Противник всегда - с затратой гораздо меньших средств - может
найти такие способы преодоления ПРО, которые сведут на нет ее наличие.

2) Вложение больших средств в развертывание ПРО не только очень
обременительно, но и опасно, так как может привести к потере стратегической
стабильности в мире. Главным результатом наличия у сторон мощной ПРО
является повышение порога стратегической устойчивости (скажем, упрощая
проблему, порога гарантированного взаимного уничтожения).

Эти выводы, разделявшиеся, по-видимому, и американскими экспертами,
вероятно, повлияли на заключение в 1972 году "Договора об ограничении
систем ПРО". Я продолжал уточнять свою позицию по вопросам ПРО в книге "О
стране и мире" в 1975 году, в письме Сиднею Дреллу в 1983 году, в
дискуссиях о "стратегической оборонной инициативе" (СОИ) в 1987 году.

Во второй половине 60-х годов диапазон проблем, к обсуждению которых я в
той или иной мере имел отношение, расширился еще больше. Я в эти годы
ознакомился с некоторыми экономическими и техническими исследованиями,
имевшими отношение к производству активных веществ, ядерных боеприпасов и
средств их доставки, принял участие в нескольких экскурсиях в секретные
учреждения ("ящики") и в одном или двух информационных совещаниях по
военно-стратегическим проблемам. Поневоле пришлось узнать и увидеть многое.
К счастью, несмотря на высокий гриф моей секретности, еще больше все же не
попадало в мой круг. Но и того, что пришлось узнать, было более чем
достаточно, чтобы с особенной остротой почувствовать весь ужас и реальность
большой термоядерной войны, общечеловеческое безумие и опасность,
угрожающую всем нам на нашей планете. На страницах отчетов, на совещаниях
по проблемам исследования операций, в том числе операций стратегического
термоядерного удара по предполагаемому противнику, на схемах и картах
немыслимое и чудовищное становилось предметом детального рассмотрения и
расчетов, становилось бытом - пока еще воображаемым, но уже рассматриваемым
как нечто возможное. Я не мог не думать об этом - при все более ясном
понимании, что речь идет не только и не столько о технических
(военно-технических, военно-экономических) вопросах, сколько в первую
очередь, о вопросах политических и морально-нравственных.

Постепенно, сам того не сознавая, я приближался к решающему шагу -
открытому развернутому выступлению по вопросам войны и мира и другим
проблемам общемирового значения. Этот шаг я сделал в 1968 году.

Я расскажу о некоторых событиях разной значимости, которые предшествовали
этому в 1966 и 1967 годах. Одно из таких событий - мое участие в
коллективном письме ХХIII съезду КПСС.

В январе 1966 года бывший сотрудник ФИАНа, в то время работавший в
Институте атомной энергии, Б. Гейликман, наш сосед по дому, привел ко мне
низенького, энергичного на вид человека, отрекомендовавшегося: Эрнст Генри,
журналист. Как потом выяснилось, Гейликман сделал это по просьбе своего
друга академика В. Л. Гинзбурга.

Гейликман ушел, а Генри приступил к изложению своего дела. Он сказал, что
есть реальная опасность того, что приближающийся ХХIII съезд примет
решения, реабилитирующие Сталина. Влиятельные военные и партийные круги
стремятся к этому. Их пугает деидеологизация общества, упадок идеалов,
провал экономической реформы Косыгина, создающий в стране обстановку
бесперспективности. Но последствия такой "реабилитации" были бы ужасными,
разрушительными. Многие в партии, в ее руководстве понимают это, и было бы
очень важно, чтобы виднейшие представители советской интеллигенции
поддержали эти здоровые силы. Генри сказал при этом, что он знает о моем
выступлении по вопросам генетики, знает о моей огромной роли в укреплении
обороноспособности страны и о моем авторитете. Я прочитал составленное
Генри письмо - там не было его подписи (он объяснил, что подписывать будут
"знаменитости"). Из числа "знаменитостей" я подписывал одним из первых. До
меня подписались П. Капица, М. Леонтович, еще пять-шесть человек. Всего же
было собрано (потом) 25 подписей. Помню, что среди них была подпись
знаменитой балерины Майи Плисецкой. Письмо не вызвало моих возражений, и я
его подписал.

Сейчас, перечитывая текст, я нахожу многое в нем "политиканским", не
соответствующим моей позиции (я говорю не об оценке преступлений Сталина -
тут письмо было и с моей теперешней точки зрения правильным, быть может
несколько мягким, - а о всей системе аргументации). Но это сейчас. А тогда
участие в подписании этого письма, обсуждения с Генри и другими означали
очень важный шаг в развитии и углублении моей общественной позиции.

Генри предупредил меня, что о письме будет сообщено иностранным
корреспондентам в Москве. Я ответил, что у меня нет возражений. В
заключение Генри попросил меня съездить к академику Колмогорову,
пользующемуся очень большим авторитетом не только среди математиков, но и в
партийных и особенно в военных кругах. Колмогоров тогда как раз приступал к
осуществлению своих планов перестройки преподавания математики в школе.
Немного отвлекаясь в сторону, скажу, что считаю эту перестройку неудачной,
"заумной". Мне кажется, что введение в школьный курс идей теории множеств и
математической логики не приводит к большей глубине понимания - для детей
это все преждевременно и вовсе не самое главное для практического освоения
методов математики, так нужных в современной жизни; мне кажется гораздо
более правильным сочетание классических методов изложения, пусть даже не
отвечающих современному "бурбакизму", - но ведь на Евклиде учились и росли
многие поколения - и чисто прагматического изучения наиболее работающих и
простых по сути дела методов, в особенности понятия о дифференциальных
уравнениях. Но в тот раз мы не могли поговорить об этом. Я приехал к
Колмогорову, договорившись по телефону; он заранее предупредил, что куда-то
спешит. Я впервые увидел его в домашней обстановке. Это был уже немолодой
человек, поседевший, но еще стройный, загорелый и подвижный. У него была
мягкая манера держаться и говорить, слегка по-аристократически грассируя,
но в то же время легкий налет отчужденности. Прочитав письмо, Колмогоров
сказал, что не может его подписать. Он сослался на то, что ему часто
приходится иметь дело с участниками войны, с военными, с генералами, и они
все боготворят Сталина за его роль в войне. Я сказал, что роль Сталина в
войне определяется его высоким положением в государстве (а не наоборот) и
что Сталин совершил многие преступления и ошибки. Колмогоров не возражал,
но подписывать не стал. Через пару недель, когда о нашем письме уже было
объявлено по зарубежному радио, Колмогоров примкнул к другой группе,
пославшей аналогичное письмо съезду с обращением против реабилитации
Сталина. Сейчас я предполагаю, что инициатива нашего письма принадлежала не
только Э. Генри, но и его влиятельным друзьям (где - в партийном аппарате,
или в КГБ, или еще где-то - я не знаю). Генри приходил еще много раз. Он
кое-что рассказал о себе, но, вероятно, еще о большем умолчал. Его
подлинное имя - Семен Николаевич Ростовский. В начале 30-х годов он
находился на подпольной (насколько я мог понять) работе в Германии, был,
попросту говоря, агентом Коминтерна. Вблизи наблюдал все безумие политики
Коминтерна (т. е. Сталина), рассматривавшего явный фашизм Гитлера как
меньшее зло по сравнению с социал-демократическими партиями с их
плюрализмом и популярностью, угрожавшими коммунистическому догматизму и
единству и монопольному влиянию в рабочем классе. Сталин уже тогда считал,
что с Гитлером можно поделить сферы влияния, а при необходимости -
уничтожить; а либеральный центр - это что-то неуправляемое и опасное. Эта
политика и была одной из причин, способствовавших победе Гитлера в 1933
году. Ростовский в ряде статей выступал против опасности фашизма;
наибольшую славу принесла ему книга "Гитлер над Европой", написанная в 1936
году и вышедшая под псевдонимом Эрнст Генри, придуманным женой Уэллса1.
Впоследствии этот псевдоним стал постоянным.

У Генри была интересная самиздатская статья о Сталине - он мне ее
показывал, так же как и свою переписку с Эренбургом на эту тему. Но Генри
ни в коем случае не был "диссидентом".

В конце 1966 г. произошли два события, которые ознаменовали мое вовлечение
в общественную деятельность еще более широкого плана, чем в случае с
обращением к съезду. В октябре или сентябре ко мне зашли два человека; один
из них, кажется, был опять Гейликман, фамилию другого я сейчас забыл. Они
принесли мне напечатанный на машинке на тонкой бумаге листок - Обращение, в
котором сообщалось, что вскоре Верховный Совет РСФСР должен принять новый
закон, дающий возможность более массового преследования за убеждения и
информационную деятельность, чем существующая в Уголовном кодексе статья
70. Далее приводился текст новой статьи УК РСФСР - 1901 (УК - Уголовный
кодекс), которую должен принять Верховный Совет РСФСР, и предлагалось
подписать Обращение к Верховному Совету с выражением беспокойства по этому
поводу.

Я приведу здесь текст этой статьи, действительно оказавшейся потом, наряду
со статьей 70, основным юридическим орудием преследования инакомыслящих:

"Ст. 1901 УК РСФСР.

Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский
государственный и общественный строй (в Уголовных кодексах других союзных
республик были приняты аналогичные статьи. - А. С.)1.

Систематическое распространение в устной форме заведомо ложных измышлений,
порочащих советский государственный и общественный строй, а равно
изготовление или распространение в письменной, печатной или иной форме
произведений такого же содержания -

наказывается лишением свободы на срок до трех лет, или исправительными
работами на срок до одного года, или штрафом до ста рублей."

Для сравнения приведу текст статьи 70 УК РСФСР:

"Ст. 70 УК РСФСР. Антисоветская агитация и пропаганда2.

Агитация или пропаганда, проводимая в целях подрыва или ослабления
Советской власти либо совершения отдельных особо опасных государственных
преступлений, распространение в тех же целях клеветнических измышлений,
порочащих советский государственный и общественный строй, а равно
распространение либо изготовление или хранение в тех же целях литературы
такого же содержания -

наказывается лишением свободы на срок от шести месяцев до семи лет и со
ссылкой на срок от двух до пяти лет или без ссылки или ссылкой на срок от
двух до пяти лет.

Те же действия, совершенные лицом, ранее осужденным за особо опасные
государственные преступления, а равно совершенные в военное время, -

наказываются лишением свободы на срок от трех до десяти лет и со ссылкой на
срок от двух до пяти лет или без ссылки."

В "Комментарии к Уголовному кодексу РСФСР" (изданном издательством
"Юридическая литература", Москва, 1971) написано:

"Заведомо ложными, порочащими советский государственный и общественный
строй являются измышления о якобы имевших место фак-тах и
обстоятельствах<...> несоответствие которых действительности известно
виновному уже тогда, когда он распространяет такие измышления.
Распространение измышлений, ложность которых не известна распространяющему
их лицу, а равно высказывания ошибочных оценок, суждений или предположений
не образуют преступления, предусмотренного ст. 1901".

Прекрасный комментарий (который также следовало бы отнести к аналогичным
формулировкам ст. 70)! Однако вся практика судов над инакомыслящими
основана на том, что их осуждают за убеждения, за устно или письменно
высказанное их мнение, за сообщение ими фактов, которые, по их убеждению,
действительно имели или имеют место. За исключением очень редких случайных
недоразумений речь идет о действительно имевших место фактах (нарушения
прав конкретных лиц или группы лиц, например факт высылки крымских татар из
Крыма и препятствия к их возвращению, несправедливые приговоры, тяжелые
условия в местах заключения и в специальных психиатрических больницах, или,
еще более острый пример, наличие в советско-германском договоре 1939 г.
тайных статей, или Катынский расстрел и т. п.). В большинстве случаев суды
и не пытаются доказать ложность инкриминируемых "измышлений", для них
достаточно того, что они "антисоветские" с точки зрения суда. Тем более на
таких судах никогда не делается попытки доказать, что обвиняемый
сознательно искажал факты. Статья 70 отличается от статьи 1901 более
суровым наказанием и тем, что в ней предусмотрена в качестве условия
состава преступления цель подрыва или ослабления Советской власти или цель
вызвать совершение особо опасных государственных преступлений; кроме того,
нет формулировки, что клеветнические измышления являются заведомо ложными1.
Однако, поскольку суды над инакомыслящими никогда не доказывают наличия у
обвиняемых подрывных целей, статья 70 фактически также применяется для
преследования за убеждения, за нонконформизм, за информационный обмен.

Все вышенаписанное о судебной практике применения статей 1901 и 70 основано
на моем опыте защиты прав человека в последующие годы, много трагических
примеров - дальше в этой книге.

Но и в 1966 г. я имел основания считать, что опасения авторов Обращения
вполне обоснованны, и я его подписал. При этом я ясно понимал, что
составители Обращения действуют вполне по собственной инициативе и
принимают на себя не только ответственность за нее, но и опасность
возможных преследований. Я решил не ограничиваться подписанием общего
документа, но также выступить самостоятельно. Через несколько дней я послал
телеграмму Председателю Президиума Верховного Совета РСФСР Яснову, в
которой выразил свое беспокойство по поводу статьи 1901 УК РСФСР и просил
воздержаться от ее принятия. Никакой реакции на мою телеграмму не было.

В последующие годы я много раз обращался в различные высокие адреса с
документами по общим проблемам и по конкретным вопросам; за несколькими
малозначительными исключениями я никогда не получал ответа на свои письма и
телеграммы, и почти никогда не было реальных, по крайней мере немедленных,
плодов от моих обращений. Некоторые считают поэтому эти мои обращения
проявлением наивности, прекраснодушия, а иные даже считают их своего рода
"игрой", опасной и провокационной. Такие оценки кажутся мне неправильными.
Обращения по общим вопросам, по моему мнению, важны уже тем, что они
способствуют обсуждению проблемы, формулируют альтернативную официальной
точку зрения, заостряют проблему, привлекают к ней внимание. Это,
несомненно, важно не только для широкой общественности - это главное, но,
как мне кажется, и для высших правительственных кругов, где тоже мы не
можем полностью исключить наличие каких-то, хотя и очень медленных, но
реальных процессов изменения точек зрения и практики. Что же касается
обращений по конкретным вопросам, в защиту тех или иных лиц или групп, то
опять же они привлекают общественное внимание к судьбам этих лиц и тем
самым хоть в какой-то мере их защищают; далее, атмосфера гласности
препятствует дальнейшему расширению нарушений прав человека; и, наконец,
все же время от времени судьба защищаемых иногда меняется к лучшему.

В обоих случаях особенно важны открытые обращения, важна гласность. Однако
наличие наряду с открытыми выступлениями не публикуемых может быть полезным.

О своей телеграмме Яснову я как-то рассказал своему знакомому физику Б.
Иоффе. Интересна его реакция - он сказал:

- Андрей Дмитриевич, вы действительно смелый человек.

В 1966 году у меня возникло новое знакомство, оказавшееся важным. Ко мне на
московскую квартиру пришел брат Жореса Медведева Рой, которого я до этого
не знал. Рой и Жорес - однояйцевые близнецы, они удивительно похожи. Рой
объяснил, что он по профессии историк и что он уже более десяти или
пятнадцати лет пишет книгу о Сталине (начал он работу над ней, кажется он
так сказал, сразу после ХХ съезда). Рой сказал, что их отец был членом так
называемой профсоюзной оппозиции в начале 20-х годов, а в 1937 году был
арестован и погиб в лагере. Рой, по его словам, поддерживал близкие
отношения со многими старыми большевиками и многие малоизвестные и
неизвестные факты почерпнул из их рассказов и неопубликованных воспоминаний.

Рой Медведев оставил у меня несколько глав своей рукописи. Потом он
приходил еще много раз и приносил новые главы взамен старых. При каждом
визите он также сообщал много слухов общественного характера, в том числе о
диссидентах и их преследованиях. Наряду с рассказами Живлюка, о которых
будет речь ниже, для меня все это было очень важным и интересным, открывало
многое, от чего я был полностью изолирован. Даже если в этих рассказах не
все было иногда объективно, на первых порах главным было не это, а выход из
того замкнутого мира, в котором я находился.

Книга Медведева о Сталине была для меня в высшей степени интересной. Я
тогда еще не знал замечательной книги Конквеста "Большой террор" и вообще
еще слишком мало знал о многих преступлениях сталинской эпохи. Рой
Медведев, надо отдать ему справедливость, сумел добыть много сведений,
которые тогда, в 1966-1967 гг., нигде еще не были опубликованы (а в СССР не
опубликованы и до сих пор)1. Только один пример из многих - в книге
Медведева приведены материалы созданной при Хрущеве комиссии,
расследовавшей убийство Кирова. На меня произвело сильное впечатление
детальное описание в этих материалах подготовки убийства и последующего
устранения всех свидетелей "по принципу домино". Как известно, убийство
Кирова, в котором Сталин видел опасного соперника, сыграло огромную роль в
развязывании волны террора 30-х годов. Без сомнения, конкретная информация,
содержащаяся в книге Медведева, во многом повлияла на убыстрение эволюции
моих взглядов в эти критические для меня годы. Но и тогда я не мог
согласиться с концепциями книги. Хотя Медведев формально присоединяется к
той точке зрения, что трагические и грандиозные события эпохи
двадцатых-пятидесятых годов никак нельзя сводить к особенностям только
личности Сталина, но фактически весь концептуальный строй его книги не
выходит из этих рамок. Адекватный анализ нашей истории, свободный от
догматизма, политической тенденциозности и предвзятости, - дело будущего.

В последующие годы позиции Роя Медведева и моя расходились все сильней. Еще
больше, в значительной степени по причинам, скажем так, "субъективного
свойства", разошлись наши жизненные пути. После 1973 года наши отношения
прекратились.

В 1966 году Медведев, кроме своей рукописи, приносил мне и некоторые чужие
- в том числе рукопись очень интересной книги Евгении Гинзбург "Крутой
маршрут" (одна из наиболее известных книг о сталинских лагерях). В тот
первый визит (я хочу оговориться, что, быть может, были визиты и до этого,
но они мне не запомнились) он рассказал мне, что с таким же, как ко мне,
предложением подписать Обращение о статье 1901 пришел к Я. Б. Зельдовичу
Петр Якир. Зельдович спросил его: "А вы подписали?" Тот сказал, что нет. -
"Подпишите, я после вас." Якир подписал. Зельдович тоже. Времена меняются,
сейчас Зельдович, вероятно, вел бы себя совсем иначе. Я, впрочем, не знаю,
достоверна ли эта история.