ГЛАВА 2. 1968 год: Пражская весна. "Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе"

К началу 1968 года я был внутренне близок к осознанию необходимости для
себя выступить с открытым обсуждением основных проблем современности. В
предыдущих главах я пытался объяснить, как моя судьба, доступные мне
специфические знания, влияние идей открытого общества подводили меня к
этому решению. Осознанию личной ответственности способствовали, в
особенности, участие в разработке самого страшного оружия, угрожающего
существованию человечества, конкретные знания о возможном характере
ракетно-термоядерной войны, опыт трудной борьбы за запрещение ядерных
испытаний, знание особенностей строя нашей страны. Из литературы, из
общения с Игорем Евгеньевичем Таммом (отчасти с некоторыми другими) я узнал
об идеях открытого общества, конвергенции и мирового правительства (И. Е.
относился к последним двум идеям скептически). Эти идеи возникли как ответ
на проблемы нашей эпохи и получили распространение среди западной
интеллигенции в особенности после второй мировой войны. Они нашли своих
защитников среди таких людей, как Эйнштейн, Бор, Рассел, Сциллард. Эти идеи
оказали на меня глубокое влияние; так же, как названные мною выдающиеся
люди Запада, я увидел в них надежду на преодоление трагического кризиса
современности.

В 1968 году я сделал свой решающий шаг, выступив со статьей "Размышления о
прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе"1.

Случилось так, что это был год Пражской весны.

О событиях в Чехословакии я узнавал в основном по радио. Еще за год до
этого (поздновато, конечно) я купил приемник ВЭФ и время от времени, не
очень регулярно, за исключением 1968 года, слушал Би-би-си и "Голос
Америки". В 1967 году - о событиях Шестидневной войны. А в 1968 году самыми
волнующими стали новости из Чехословакии (я слышал передачу исторического
документа "2000 слов" и многое другое). В эти месяцы все чаще стали также
заходить Живлюк и Р. Медведев, от них я также узнавал много дополнительных
важных сведений. Казалось, что в Чехословакии происходит наконец то, о чем
мечтали столь многие в социалистических странах, - социалистическая
демократизация (отмена цензуры, свобода слова), оздоровление экономической
и социальной систем, ликвидация всесилия органов безопасности внутри страны
с оставлением им только внешнеполитических функций, безоговорочное и полное
раскрытие преступлений и ужасов сталинистского периода ("готвальдовского" в
Чехословакии). Даже на расстоянии чувствовалась атмосфера возбуждения,
надежды, энтузиазма, нашедшая свое выражение в броских,
эмоционально-активных выражениях - "Пражская весна", "социализм с
человеческим лицом".

С началом событий в Чехословакии совпали, конечно, гораздо меньшие по
своему значению и масштабам, но все же примечательные события в СССР. Это
кампания в защиту только что осужденных Гинзбурга, Галанскова и Лашковой,
получившая название "подписантской кампании" (она описана в книге,
составленной А. Амальриком и П. Литвиновым). Было собрано более тысячи
подписей, в основном среди интеллигенции. В условиях СССР - это необычайно
много, еще за несколько лет перед этим нельзя было и подумать вообще о
сборе подписей в защиту "вражеских элементов". Да и потом этот уровень уже
не достигался (может быть, за немногими исключениями). Правда, потом каждый
из подписывающих яснее понимал последствия своей подписи для себя и семьи,
так что цена подписи возросла. Тогда же, в 1968 году, КГБ явно перепугался.
Против подписывающих были приняты жесткие меры - увольнения (с занесением в
"черный список"), жесточайшие проработки, исключения из партии.
Подписантская кампания (вместе с несколькими другими аналогичными) сыграла
большую роль как предшественник нынешнего движения за права человека. Она
была как бы отражением в миниатюре Пражской весны.

Я должен, однако, к своему стыду, сознаться, что подписантская кампания
опять прошла мимо меня, так же как ранее дело Даниэля и Синявского (об этом
я уже писал), а еще раньше - дело Бродского. Я узнал о ней задним числом,
уже во время работы над своей статьей, от Живлюка и Медведева; почему они
молчали раньше, не знаю.

* * *

Во время одного из своих визитов (вероятно, в конце января или в начале
февраля 1968 г.) Живлюк заметил, что очень полезной - он не
конкретизировал, почему и для чего - была бы статья о роли интеллигенции в
современном мире. Мысль показалась мне заслуживающей внимания, важной. Я
взял бумагу и авторучку и принялся (в начале февраля) за статью. Очень
скоро, однако, тема ее изменилась и расширилась...

Писал я, в основном, на объекте, после работы, примерно с 19 до 24 часов.
Приезжая в Москву, я брал черновики с собой. Клава понимала значительность
этой работы и возможные ее последствия для семьи - отношение ее было
двойственным. Но она оставила за мной полную свободу действий. В это время
состояние ее здоровья все ухудшалось, и это поглощало все больше ее
физических и душевных сил.

Свою статью я назвал "Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и
интеллектуальной свободе". Это название соответствовало тому тону
приглашения к дискуссии со стороны человека, не являющегося специалистом в
общественных вопросах, который казался мне тогда наиболее правильным. По
своей тематике статья далеко вышла за упомянутую Живлюком - в ней
обсуждался очень широкий круг тем, определивший почти всю мою
публицистическую деятельность в последующие годы, и в основном с тех же
позиций. Основная мысль статьи - человечество подошло к критическому
моменту своей истории, когда над ним нависли опасности термоядерного
уничтожения, экологического самоотравления, голода и неуправляемого
демографического взрыва, дегуманизации и догматической мифологизации. Эти
опасности многократно усиливаются разделением мира, противостоянием
социалистического и капиталистического лагеря. В статье защищается идея
конвергенции (сближения) социалистической и капиталистической систем.
Конвергенция должна, по моему убеждению, способствовать преодолению
разделения мира и тем самым - устранить или уменьшить главные опасности,
угрожающие человечеству. В результате экономической, социальной и
идеологической конвергенции должно возникнуть научно управляемое
демократическое плюралистическое общество, свободное от нетерпимости и
догматизма, проникнутое заботой о людях и будущем Земли и человечества,
соединяющее в себе положительные черты обеих систем. В статье я писал
подробно (и, как мне кажется, - со знанием дела) об опасностях
ракетно-термоядерного оружия, о его огромной разрушительной силе и
сравнительной дешевизне, о трудностях защиты. В соответствии с общим планом
статьи я писал о преступлениях сталинизма (не приглушенно, как в советской
прессе, а в полный голос) и о необходимости его полного разоблачения, о
решающей важности для общества свободы убеждений и демократии, о жизненной
необходимости научно регулируемого прогресса и опасностях неуправляемого,
хаотического прогресса, писал о необходимых изменениях внешней политики.

В статье сделана попытка очертить глобальную футурологическую позитивную
программу развития человечества. Я при этом сознавал и не скрывал от
читателя, что в чем-то это - утопия, но я продолжаю считать эту попытку
важной.

В статье, по сравнению с моими последующими общественными выступлениями,
почти не представлена тема защиты конкретных людей от конкретной
несправедливости, конкретного беззакония. Это принципиальное дополнение
внесла потом жизнь (велика в этом роль Люси). Следующий очень важный шаг -
защита прав человека вообще, защита открытости общества как основы
международного доверия и безопасности, основы прогресса. Своей статье я
предпослал эпиграф из второй части "Фауста" Гёте:

Лишь тот достоин жизни и свободы,

Кто каждый день за них идет на бой!

Эти очень часто цитируемые строки1 близки мне своим активным героическим
романтизмом. Они отвечают мироощущению - жизнь прекрасна и трагична. Я
писал в статье о трагических, необычайно важных вещах, звал к преодолению
конфликта эпохи. Поэтому я выбрал такой оптимистически-трагический эпиграф
и до сих пор рад этому выбору. Много потом я узнал, что этот поэтический
эпиграф привлек внимание моей будущей жены - Люси, понравился ей. Она,
совсем ничего не зная обо мне, будучи вообще очень далекой от академических
кругов, увидела в выбранном мною эпиграфе что-то юношеское и романтическое.
Так этот эпиграф установил между нами какую-то духовную связь за несколько
лет до нашей фактической встречи. Хочу все же добавить несколько слов о
своем понимании гётевских строк. Это - поэтическая метафора, и в ней нет
поэтому императивности, фанатизма. Другая сторона истины, тоже близкая и
важная для меня, заключается - если опять использовать поэзию - в
прекрасных строках Александра Межирова:

Я - лежу в пристрелянном окопе2.

Он - с мороза входит в теплый дом.

Мысль Межирова тут: борьба, страдание, подвиг - не самоцель, они оправданны
лишь тем, что другие люди могут жить нормальной, "мирной" жизнью. Вовсе не
нужно, чтобы все побывали "в окопе". И такова же истинная, освобожденная от
метафоричности авторская мысль Гёте, как я убежден. Не только тот достоин
жизни и свободы, кто идет на бой. Смысл жизни - в ней самой, в обыкновенной
"теплой" жизни, которая, однако, тоже требует повседневного, неброского
героизма. Строчки эпиграфа часто ассоциируются с призывом к революционной
борьбе. Но это, по-моему, суженная интерпретация. Пафос моей статьи - отказ
от крайностей, от непримиримости и нетерпимости, слишком часто присущих
революционным движениям и крайнему консерватизму, стремление к компромиссу,
сочетание прогресса с разумным консерватизмом и осторожностью. Эволюция, а
не революция, как лучший "локомотив истории". (Маркс писал: "Революция -
локомотив истории".) Так что "бой", который я имел в виду, - мирный,
эволюционный.

Я пытался найти как можно лучшее построение статьи (поэтому я переделывал
ее несколько раз) и придать ей литературную форму. Однако лишь построение
представляется мне более или менее удачным, соответствующим цели статьи,
форма же очень несовершенна. У меня тогда не было никакого опыта
литературной работы, не с кем было посоветоваться, и, кроме того, мне явно
в ряде мест не хватило вкуса.

"Размышления" (буду ниже для краткости пользоваться этим сокращением) были
закончены в основном в середине апреля. Жорес Медведев пишет в одной из
своих публикаций, что я якобы печатал статью у нескольких машинисток
секретного отдела, чтобы никто не догадался о ее содержании. Эту выдумку,
свидетельствующую о моей наивности, повторяет, к сожалению, и Солженицын.
На самом деле я печатал у одной машинистки секретного отдела. Я совершенно
не исключал того, что рукопись при этом попадет в отделы КГБ, ведающие
идеологией. Но мне важней всего было не подставлять себя с самого начала
под удар, занимаясь тайной деятельностью - все равно она была бы раскрыта
при моем положении. Фактически же, я думаю, что КГБ переполошился, только
когда рукопись пошла по рукам в Москве. До этого сведения о рукописи были,
вероятно, только в контрразведке, которой она была безразлична. В конце мая
(только!) на объекте был объявлен аврал КГБ и приняты меры по усилению
бдительности таможен в Москве. Как мне сказали, в целом в операцию
"Сахаров" тогда якобы были вовлечены две дивизии КГБ (вероятно, впрочем,
это некоторое преувеличение) - и все зря. Но я забежал вперед.

В последнюю пятницу апреля я прилетел в Москву на майские праздники, уже
имея в портфеле перепечатанную рукопись. В тот же день вечером (неожиданно,
вероятно случайно) пришел Р. Медведев с папкой под мышкой, которую он мне
оставил, а я ему дал на прочтение свою рукопись. В его папке были последние
главы книги о Сталине - в новой редакции. Медведев рассказал мне, что якобы
начальник отдела науки ЦК С. П. Трапезников очень вредно влияет на Брежнева
и тем самым на всю внутреннюю и внешнюю политику. Под влиянием этого
рассказа я включил в "Размышления" упоминание о Трапезникове, о чем
сожалею. Персональный выпад вообще не соответствовал стилю и духу статьи -
призывающей к разуму, к терпимости и компромиссу, не соответствовал моей
манере и характеру. Кроме того, в данном случае я воспользовался чужой,
непроверенной информацией. Я теперь, в особенности после встречи с
Трапезниковым в 1970 году, сильно сомневаюсь в том, что информация Р.
Медведева о большой негативной (и вообще - большой) роли Трапезникова
правильна.

Через несколько дней Рой Медведев пришел еще раз. Он сказал, что показывал
рукопись своим друзьям (я ранее разрешил ему это), что все считают ее
историческим событием. Я дал ему дополнение о Трапезникове, а он мне -
письменные, но не подписанные отзывы своих друзей (среди них, как я теперь
догадался, были Е. Гнедин, Э. Генри, Ю. Живлюк, Е. Гинзбург, еще кто-то из
старых большевиков, кто-то из писателей). Я сделал кое-какие изменения и
уточнения в рукописи и опять отдал Медведеву. Он сказал, что сделает
две-три закладки, и спросил, учитываю ли я, что при распространении
рукопись может попасть за границу. Я ответил, что вполне учитываю (мы
объяснялись на бумажке).

18-го мая я по какому-то делу заехал на дачу к научному руководителю
объекта Ю. Б. Харитону. Я сказал ему, между другими темами разговора, что
пишу статью о проблемах войны и мира, экологии и свободы убеждений. Он
спросил, что же я буду с ней делать, когда закончу. Я ответил:

- Пущу в самиздат.

Он ужасно заволновался и сказал:

- Ради Бога, не делайте этого.

Я ответил:

- Боюсь, что уже поздно что-либо тут менять.

Ю. Б. заволновался еще сильней, но перешел к другой теме, ничего больше не
сказав о статье (а в дальнейшем он делал вид, что этого разговора вообще не
было, и я не препятствовал ему в этом). В первых числах июня (числа 6-го,
вероятно) я вместе с Ю. Б. ехал на объект в его персональном вагоне. Мы
сидели за столом в салоне (кроме салона, в вагоне было большое купе Ю. Б.,
маленькое купе для гостей, купе проводников и маленькая кухонька; если
гостей было больше, то им приходилось спать в салоне на сдвинутых стульях и
раскладушке, я сам часто так ездил). Дождавшись, когда уйдет проводница
Клава, принесшая ужин, Ю. Б. начал явно трудный для него разговор. Он
сказал:

- Меня вызвал к себе Андропов. Он заявил, что его люди обнаруживают на
столах и в вещах у некоторых лиц (т. е. при негласных обысках. - А. С.)
рукопись Сахарова, нелегально распространяемую. Содержание ее таково, что в
случае ее попадания за границу будет нанесен большой ущерб. Андропов открыл
сейф и показал мне рукопись. (Ю. Б. сказал это в такой форме, что было
понятно - Андропов помахал рукописью, но не дал ее посмотреть; нельзя
сказать, чтобы это было выражением уважения к трижды Герою
Социалистического Труда.) Андропов просил меня поговорить с вами. Вы должны
изъять рукопись из распространения.

Я сказал:

- Я дам вам почитать эту статью, она со мной.

Мы разошлись - Харитон в свое купе, где был письменный стол и настольная
лампа, я в свое. Как всегда, в этом вагоне дореволюционной постройки было
очень душно, но я сразу заснул. Утром мы вновь встретились.

- Ну как?

- Ужасно.

- Форма ужасная?

Харитон усмехнулся:

- О форме я и не говорю. Ужасно содержание.

Я сказал:

- Содержание соответствует моим убеждениям, и я полностью принимаю на себя
ответственность за распространение этой работы. Только на себя. "Изъять" ее
уже невозможно.

Конец месяца прошел без особых событий. Я продолжал работу над статьей, но
боюсь, что она при этом не становилась лучше, а только несколько
увеличивалась в объеме. Этот слегка переработанный вариант я послал
Брежневу (и показывал Ефимову, одному из авторов "Конституции II"; он
сказал, что новый вариант ему нравится меньше); я не знал, что в это время
несколькими лицами уже были сделаны попытки передать мою рукопись за рубеж
- через корреспондента американской газеты "Нью-Йорк таймс", но он
отказался, опасаясь подделки или провокации; затем в середине июня Андрей
Амальрик передал рукопись корреспонденту голландской газеты (кажется,
"Вечерний Амстердам") Карелу ван хет Реве.

10 июля, через несколько дней после очередного приезда на объект и ровно
через семь лет после памятного столкновения с Хрущевым, я стал слушать
вечернюю передачу Би-би-си (или "Голоса Америки", я не помню) и услышал
свою фамилию. Передавали, что в вечерней голландской газете 6 июля
опубликована статья члена Академии наук СССР А. Д. Сахарова, который, по
мнению некоторых специалистов, является участником разработки советской
водородной бомбы. Статья содержит призыв к сближению СССР и стран Запада и
к разоружению, описывает опасности термоядерной войны, экологические
опасности, опасность догматизма и террора, опасности мирового голода, резко
критикует преступления Сталина и отсутствие демократии в СССР. Статья
содержит призыв к демократизации, свободе убеждений и к конвергенции как
альтернативе всеобщей гибели (я, конечно, не помню точно характера
комментариев и пишу сейчас то, что хотел бы услышать и что потом не раз
слышал).

Я понял, что дело сделано. Я испытал в тот вечер чувство глубочайшего
удовлетворения! На другой день я должен был лететь в Москву, но перед этим
в 9 утра заехал на работу. Войдя в свой кабинет, я увидел за письменным
столом Юлия Борисовича (он приехал на какое-то совещание). Я сказал:

- Моя статья опубликована за границей, вчера передавали по зарубежному
радио.

- Так я и знал, - только и смог с убитым видом ответить Ю. Б.

Через пару часов я поехал на аэродром. Больше в свой кабинет я уже никогда
не входил.

В последней декаде июля (точной даты я не помню) меня вызвал к себе
Славский. На столе перед ним лежал перевод моей статьи из голландской
газеты.

- Ваша статья?

Я просмотрел, сказал:

- Да.

- Это то же самое, что вы послали в ЦК?

- Не совсем, я несколько переработал.

- Дайте мне новый текст. Может, вы сделаете протест, заявите, что за
рубежом опубликовали предварительный вариант без вашего разрешения?

- Нет, я этого делать не буду. Я полностью признаю свое авторство
опубликованной статьи, она отражает мои убеждения.

Несомненно, Славский очень хотел, чтобы я выступил с хотя бы частичным
протестом по поводу опубликования моей статьи за рубежом, пусть даже по
поводу второстепенных редакционных неточностей. К счастью, я не попал в эту
ловушку. С явным неудовольствием Славский продолжал:

- Сегодня мы не будем обсуждать ваши убеждения. Секретари обкомов звонят
мне, оборвали ВЧ, они требуют, чтобы я не допускал контрреволюционной
пропаганды в своем ведомстве, принял жесткие меры. Я хочу, чтобы вы
подумали об этом, о том положении, в которое вы ставите всех нас и себя в
первую очередь. Вы должны дезавуировать антисоветскую пропаганду. Я
прочитаю ваш исправленный вариант. Я жду вас у себя через три дня в это же
время.