ГЛАВА 15. "Странный шар" (Солженицын о Сахарове)

В книге А. И. Солженицына "Бодался теленок с дубом" много говорится о
событиях 1973 года, обо мне и моей позиции, говорится (иногда в косвенной
форме) о Люсе, о чем-то умалчивается. Восемь лет я нес в себе груз
впечатления от этой книги, сейчас хочу высказаться. Начну с некоторых цитат:

"Таким чудом и было в советском государстве появление Андрея Дмитриевича
Сахарова - в сонмище подкупной, продажной, беспринципной технической
интеллигенции..."

"...допущенный в тот узкий круг, где не существует "нельзя" ни для какой
потребности, <...> почувствовал, <...> что все изобилие <...> есть прах, а
ищет душа правды..."

"Но с какого-то уровня уже слишком явно стало, что это - нападение, а в
ходе испытаний - губительство земной среды" (о термоядерном оружии).

Мне кажется совершенно неправильной, неадекватной преувеличенная оценка
моей личности. Слишком восторженно! Я - совсем не ангел, не политический
деятель и не пророк. И мои поступки, моя эволюция - не результат чуда, а -
влияние жизни, в том числе - влияние людей, бывших рядом со мной,
называемых "сонмище продажной интеллигенции", влияние идей, которые я
находил в книгах. Может, это особенность моего характера, но я никогда не
жил в изобилии, не знаю, что это такое. И - ох, как много нельзя было на
объекте! Из трех приведенных тезисов Солженицына самый важный - последний.
Но я воздерживаюсь от такой категоричности. Жизнь - штука сложная, я не
устаю это повторять. В эту большую бочку меда моей характеристики потом
вливается немало дегтя. По существу, Солженицын, формально отдавая должное
защите прав человека, на деле изображает ее как что-то второстепенное,
мешающее главному (чему именно - мне не совсем понятно). Мне была важна
высокая оценка "Памятной записки" и "Послесловия". Но Солженицын
прибавляет, что этот документ

"...прошел незаслуженно ниже своего истинного значения, вероятно из-за
частоты растраченной подписи автора".

Он косвенно намекает, в частности, на мое вмешательство в дело одного
еврея-отказника (успешное, к тому же). Из предыдущего ясно, что для меня
защита отдельных, конкретных людей имеет принципиальное значение; это
бесспорное, стабильное ядро моей позиции. Что же касается "программных"
документов, то я рассматриваю их как дискуссионные - кому надо, прочтет и
задумается, я и сам иногда кое-что в них пересматриваю и уточняю. Выше-ниже
своего значения - вопрос второстепенный. Настойчиво подчеркивает Солженицын
мою наивность, непрактичность, неумение понимать ситуацию и -
подверженность пагубным влияниям. Я не могу достать билеты и мечусь по
Батуми; отдаю рукопись печатать по кускам разным машинисткам, не понимая,
что они тут же сложат ее на столе "кума" и т. д.

Среди тех, кто оказывал на меня пагубное влияние, "прицепившись к
странному... шару, без мотора и бензина летящему в высоту", явно Солженицын
называет Роя Медведева и Валерия Чалидзе. Я уже писал о своих отношениях с
этими очень разными людьми и не буду к этому возвращаться. Но главное, хотя
и скрытое острие направлено против моей жены. Тут я должен четко
объясниться. Опять цитата:

"Хотя мы продолжали встречаться с Сахаровым <...>, но не возникли между
нами совместные проекты или действия. Во многом это было из-за того, что
теперь не оставлено было нам ни одной беседы наедине, и я опасался, что
сведения будут растекаться в разлохмаченном клубке вокруг "демократического
движения"."

Тут ясно, что "не оставлено" Люсей, ставшей моей женой. Но все неправда. Я
говорил в этот период с Александром Исаевичем наедине. Около часа однажды
мы гуляли по лесу недалеко от Жуковки (где дачи Ростроповича и моя), и он
предлагал мне примкнуть к сборнику "Из-под глыб", но я не решился на это по
смутным тогда соображениям независимости. Никаких совместных проектов у нас
не возникало и раньше - ни при первой нашей встрече в 1968 году, ни при
второй - в 1970-м. К "разлохмаченному же клубку" ни я, ни моя жена никогда
не имели никакого отношения (и к "диссидентским салонам" - выражение А. И.
в другом месте). Мы оба на самом деле никогда не стремились к большому и
шумному обществу, к визитам и постоянному общению с малознакомыми людьми;
выпивки, составляющие так часто основу подобного общения, и для Люси, и для
меня были всегда совершенно исключенными, не интересовали нас. Влияние моей
жены Солженицын видит в том, что она якобы толкает меня на эмиграцию, на
уход от общественного долга и прививает мне повышенное внимание к проблеме
эмиграции вообще в ущерб другим, более важным проблемам. Солженицын
называет совокупность событий 1973 г. "встречным боем". Он упрекает меня,
что "встречный бой" не дал тех результатов, которые почти были в руках,
из-за того, что я "заигрывал" с темой эмиграции - и для себя лично, и в
общем плане - под пагубным влиянием Люси. Я не считаю удачным сам термин
"встречный бой", он кажется мне неадекватным. И каких кардинальных,
прагматических результатов можно было ожидать тогда (и много после) от
наших выступлений? Солженицын ничего не пишет об этом, кроме вопроса о
поправке Милза (об этом ниже). Я думаю, что таких результатов и не могло
быть. Прошу извинить меня за нижеследующие длинные цитаты (все выделено
мной):

"В августовских боевых его интервью не замолкает разрушительный мотив
отъезда. Мы слышим, что "было бы приятно съездить в Принстон".<...>

Мелодия эмиграции неизбежна в стране, где общественность всегда проигрывала
все бои. За эту слабость нельзя упрекать никого, тем более не возьмусь и я,
в предыдущей главе описав и свои колебания. Но бывают лица частные - и
частны все их решения. Бывают лица, занявшие слишком явную и значительную
общественную позицию, - у этих лиц решения могут быть частными лишь в
"тихие" периоды, в период же напряженного общественного внимания они таких
прав лишены. Этот закон и нарушил Андрей Дмитриевич, со сбоем то выполнял
его, то нарушал, и обидней всего, что нарушал не по убеждениям своим (уйти
от ответственности, пренебречь русской судьбой - такого движения не было в
нем ни минуты!) - нарушал, уступая воле близких, уступая чужим замыслам.

Давние, многомесячные усилия Сахарова в поддержку эмиграции из СССР, именно
эмиграции, едва ль не предпочтительнее перед всеми остальными проблемами,
были навеяны в значительной мере тою же волей и тем же замыслом. (Это уже
что-то демоническое, почти протоколы сионских мудрецов! - А. С.) И такой же
вывих, мало замеченный наблюдателями боя, а по сути - сломивший наш бой,
лишивший нас главного успеха, А. Д. допустил в середине сентября - через
день-два после снятия глушения, когда мы почти по инерции катились вперед.
Группа около 90 евреев написала письмо американскому конгрессу с просьбой,
как всегда, о своем: чтоб конгресс не давал торгового благоприятствования
СССР, пока не разрешат еврейской эмиграции. Чужие этой стране (кого мне
напоминает эта терминология? - А. С.) и желающие только вырваться, эти
девяносто могли и не думать об остальном ходе дел. Но для придания веса
своему посланию они пришли к Сахарову и просили его от своего имени
подписать такой же текст отдельно <...> по традиции и по наклону к этой
проблеме, Сахаров подписал им - через 2-3 дня после поправки Вильбора
Милза! - не подумав, что он ломает фронт, сдает уже взятые позиции, сужает
поправку Милза до поправки Джексона, всеобщие права человека меняет на
свободу одной лишь эмиграции. <...> И конгресс возвратился к поправке
Джексона... Если мы просим только об эмиграции - почему же американскому
сенату надо заботиться о большем?..

<...> меня - обожгло. 16.9 из загорода я написал А. Д. об этом письмо..."

В любом случае никогда поправка Милза не обсуждалась столь серьезно, не
имела таких шансов на успех, как поправка Джексона, гораздо лучше
аргументированная юридически, более бесспорная политически. Писать в этих
условиях о поправке Милза - значило бы загубить и поправку Милза, и
поправку Джексона. А я, в отличие от Солженицына, считаю поправку Джексона
принципиально важной! (Почему мы все время обсуждаем, что я чего-то не
сделал; а А. И.? - выступил ли он в защиту поправки Милза, если он придает
ей такое значение?). Так что никакого фронта я не ломал. (Добавление 1989
г. По-видимому, вообще не существовало никакой поправки Милза, отдельной от
поправки Джексона. Поправка Милза-Ваника - это другое название поправки
Джексона1.)

А. И. дает, как мне кажется, одностороннее освещение событий осени 1973
года. Я уже писал о том, что он не сообщил о заявлении Люси о передаче
"Дневников" Кузнецова. Не упоминает он и о моем интервью Стенхольму,
которое положило начало всей цепи событий. О Принстоне я подробно писал
выше. О том, что мое заявление было опубликовано в урезанном виде,
Александр Исаевич знал, но ничего не пишет. В целом Принстонская история,
даже при накладке с заявлением, - мелкий эпизод. Зря А. И. поднимает ее до
такой принципиальной высоты. После моего заявления о поправке Джексона
Солженицын прислал, как он пишет, записку. В ней он писал о поправке Милза
(примерно то же, что в "Теленке") и просил зайти к его жене Наталье
Светловой (к Але, как он ее называет). Мы с Люсей выполнили его просьбу.
Разговор проходил без Александра Исаевича. Аля сказала: как я могу
поддерживать поправку Джексона и вообще придавать большое значение проблеме
эмиграции, когда эмиграция - это бегство из страны, уход от
ответственности, а в стране так много гораздо более важных, гораздо более
массовых проблем? Она говорила, в частности, о том, что миллионы
колхозников по существу являются крепостными, лишены права выйти из колхоза
и уехать жить и работать в другое место. По поводу нашей озабоченности Аля
сказала, что миллионы родителей в русском народе лишены возможности дать
своим детям вообще какое-либо образование. Возмущенная дидактическим тоном
обращенной ко мне "нотации" Натальи Светловой, Люся воскликнула:

- На...ть мне на русский народ! Вы ведь тоже манную кашу своим детям
варите, а не всему русскому народу.

Люсины слова о русском народе в этом доме, быть может, звучали
"кощунственно". Но по существу и эмоционально она имела на них право. Всей
своей жизнью Люся сама - "русский народ", и как-нибудь она с ним разберется.

В 1973 году мы еще раз были в доме Солженицыных - это была наша последняя
встреча с Александром Исаевичем перед его высылкой. Продолжаю цитаты:

"1 декабря Сахаровы пришли к нам, как всегда вдвоем. Жена - больна (у Люси
действительно был тогда пульс 120 из-за тиреотоксикоза - А. С.), измучена
допросами и общей нервностью: "Меня через две недели посадят, сын -
кандидат в Потьму, зятя через месяц вышлют как тунеядца, дочь без работы".
- "Но все-таки мы подумаем?" - возражает осторожно Сахаров. - "Нет, это
думай ты". <...> "Да я сразу бы и вернулся, мне б только их (детей жены)
отвезти... Я и не собираюсь уезжать..." - "Но вас не пустят назад, Андрей
Дмитриевич!". - "Как же могут меня не пустить, если я приеду прямо на
границу?.." (Искренно не понимает - как.)"1

В этом отрывке Люся - истерическая дамочка, у которой "нервы". Сильно на
нее не похоже. Я же - дрожащий перед ней "подкаблучник" и к тому же
абсолютный дурак. На самом деле ни она, ни я не говорили тех слов, которые
нам тут приписываются. Таня не была без работы (у нее за два месяца до
этого родился сын, и она была в декретном отпуске), зять тоже тогда работал
(его выгнали после суда над Сергеем Ковалевым в декабре 1975 года) и,
следовательно, не был "тунеядцем", а я не был столь наивен. Что касается
того, что Алеша - "кандидат в Потьму", то, очевидно, это искаженное
преломление Люсиного рассказа при этой или предыдущих встречах об Алешиной
реакции на нашу просьбу согласиться на поездку за рубеж - как я уже писал,
Алеша тогда ответил, что он психологически больше готов к Мордовии. Мне
кажется, что Александр Исаевич не мог не запомнить этого рассказа, но, к
сожалению, он написал нечто совсем иное. А как проходил разговор на самом
деле в целом? Действительно, во время этой встречи Александр Исаевич и Аля
упрекали нас во вредных разговорах об отъезде, говорили о реакции некоторых
людей на мое заявление якобы об эмиграции. Я же как раз тогда рассказал,
что заявление было искажено, и объяснил свою истинную позицию в этом
вопросе. Я, в частности, сказал, что поездка в Принстон была бы хорошим
выходом из ситуации с детьми и что я считаю очень маловероятным, что мне
дадут разрешение на подобную поездку, но совершенно исключенным - что лишат
гражданства (почему я так считаю - я не обсуждал). Мне обидно, что
Александр Исаевич, гонимый своей целью, своей сверхзадачей, так многого не
понял, или верней - не захотел понять, во мне и моей позиции в целом, не
только в вопросе об отъезде, но и в проблеме прав человека, и в Люсе, в ее
истинном образе и ее роли в моей жизни.

В конце 1974 года один немецкий корреспондент (к сожалению, я не помню его
фамилии) передал мне по поручению Александра Исаевича в подарок экземпляр
"Теленка" с теплой и очень лестной дарственной надписью. Еще до этого мне
удалось прочесть книгу, взяв у одного из друзей. Принимая подарок и
прочитав при корреспонденте дарственную надпись, я не удержался и сказал:

- В этой книге Александр Исаевич сильно меня обидел.

Корреспондент усмехнулся и ответил:

- Да, конечно. Но он этого не понимает.