ГЛАВА 19. 1975 год. Борьба за Люсину поездку. "О стране и мире". Болезнь Моти. Люся в Италии. Нобелевская премия. Суд в Вильнюсе
Болезнь Люсиных глаз - следствие контузии в октябре 1941 года,
сопровождавшейся кровоизлиянием в области глазного дна, временной слепотой
и глухотой. Во время войны у нее были еще ранения, но именно контузия
послужила началом многолетних разрушительных процессов. В 1945 году Люся
была демобилизована по инвалидности. В 1966 году оперирована на правом
глазу с удалением хрусталика по поводу его дрожания (тремуляции). За это же
время к хроническому увеиту, от которого она безуспешно лечилась в
послевоенные годы, прибавилась глаукома (повышение внутриглазного давления,
сопровождающееся отмиранием сетчатки). После операции удаления щитовидной
железы глаукома не поддавалась лекарственной коррекции, стала необходимой
операция. Многолетний увеит привел также к разрушению структуры
стекловидного тела. Уже до 1974 года Люся видела очень плохо, и только ее
исключительная приспособляемость давала ей возможность вести нормальный
образ жизни. Люся, как я уже писал, инвалид Великой Отечественной войны II
группы.
После выписки Люси из Глазной больницы мы сделали еще несколько стоивших
нам огромных усилий безрезультатных попыток ее лечения. В августе 1974 года
мы решили, что ей необходимо добиваться разрешения на поездку за рубеж для
лечения и операции. Это решение не было проявлением нашего недоверия к
советским врачам, к советской офтальмологической школе. Но в нашем
исключительном положении (как это проявилось в Глазной больнице, до нее - в
Ленинграде и после в Москве) лечение за рубежом было единственно возможным.
Принимая это решение, мы понимали его ответственность. Отступить, отменить
его мы уже не могли. Между тем каждый месяц промедления - а их потом было
очень много, почти год! - означал новые подъемы внутриглазного давления с
отмиранием сетчатки и необратимым уменьшением поля зрения. Погибшие
светочувствительные клетки уже не восстанавливаются. Конечным итогом
неоперированной и нелечимой глаукомы является слепота. Мы вступили в
борьбу, ставкой в которой было Люсино зрение!
В августе Люся позвонила своей итальянской подруге Нине Харкевич с просьбой
прислать ей вызов для лечения и операции в Италии (тогда еще, до декабря
1974 года, для нас была возможна международная телефонная связь). Нина и
другая Люсина подруга в Италии Мария Михаеллес действовали очень
оперативно, и в конце сентября Люся, получив вызов, уже начала оформлять
выездные документы.
Люся познакомилась с Марией Васильевной Михаеллес (Олсуфьевой) в первой
половине 60-х годов, а через нее, несколько позже, с Ниной Адриановной
Харкевич. Поводом для знакомства с Марией Васильевной послужила книжка
Всеволода Багрицкого "Дневники, письма, cтихи", составителями которой были
мама Севы Багрицкого Лидия Густавовна и Люся. Книга вышла в 1964 году.
Мария Васильевна увидела ее на ночном столике рядом с молитвенником у одной
старой русской дамы, эмигрировавшей из России и жившей в Париже. Мария
Васильевна спросила:
- Что это за красная книжка у вас лежит?
Старая женщина ответила ей:
- Эта маленькая книжечка помогла мне понять, чем русские мальчики,
убивавшие немецких во время второй мировой войны, отличались от немецких
мальчиков, убивавших русских.
Мария Васильевна заинтересовалась (до этого она не знала не только имени
Всеволода, но и Эдуарда Багрицкого), тут же прочла и решила перевести
отрывки из книжки для какого-то итальянского журнала. А через несколько
месяцев она была в СССР и упомянула о книге Всеволода Багрицкого и всей
этой истории в доме Виктора Шкловского, известного писателя. Виктор
Борисович сказал:
- Я могу познакомить вас с Люсей Боннэр, одной из составителей книги, если
вы хотите.
Мария Васильевна выразила желание, и вскоре Люся познакомилась с ней.
Еще несколько слов о книге Всеволода Багрицкого. Книга сделана в сугубо
документальном стиле и, как мне кажется, умело, с любовью и талантливо.
Может, это одно из главных дел Люсиной жизни. В книге удивительно рельефно
отразился душевный мир того предвоенного человеческого "слоя", к которому
принадлежали Сева и сама Люся. На всех тех, кто ее читал, она производит
большое впечатление - читать без глубокого волнения ее, по-моему,
невозможно. Тираж был совсем небольшим - 30 000 экземпляров. Книга получила
премию Ленинского комсомола и по положению должна была выйти вторым
изданием массовым тиражом. Но максимум "оттепели" был уже пройден - второе
издание не состоялось. Некоторые факты из книги (о женитьбе Севы) послужили
исходным материалом для клеветнических кампаний против Люси, о которых я
пишу в следующих главах ("желтые пакеты" от имени мифического Семена
Злотника, книга Яковлева "ЦРУ против СССР" и его же статьи в журналах
"Смена" и "Человек и закон", фельетон в итальянской газете "Сетте джорни").
Мария Васильевна родилась в России, в очень известной в русской истории
семье графов Олсуфьевых, вместе с родителями попала за рубеж. Жизнь ее, как
и Нины Харкевич, была не простой и очень трудовой. Мария Васильевна - одна
из самых активных переводчиков с русского на итальянский, переводила многих
известных современных писателей (также некоторые их произведения, не
издававшиеся в СССР). За переводы ей была присуждена премия Этна-Таормина.
(В 1988 году Мария Васильевна Михаеллес умерла.)
Нина Адриановна Харкевич родилась в Италии. Она внучка священника,
посланного в конце ХIX века во Флоренцию, чтобы возглавить там православный
приход. Нина - доктор медицины, и, хотя ей уже за 70, она до сих пор
работает. Когда-то она преподавала анатомию в Академии художеств (она и
сама занимается живописью, пишет стихи).
У Люси возникла большая дружба с этими двумя замечательными женщинами. В
1971-1972 гг. она познакомила с ними и меня.
Получив вызов, Люся стала собирать необходимые справки. Оформление
зарубежной поездки - весьма сложное дело. В конце сентября Люся принесла в
районный ОВИР свое заявление, вызов от Нины (переведенный в специальной
официальной конторе за две недели с итальянского на русский), заполненные
анкеты с десятками вопросов на 4-х листах в двух экземплярах, справку от
мужа (т. е. от меня), что он не возражает (эта справка не без труда была
заверена на работе), 6 фотокарточек. Так как Люся была уже на пенсии, с нее
не требовалась справка с места работы. Принимая документы, сотрудник
районного ОВИРа обратил внимание на то, что не указано точное место работы
бывшего мужа. Пришлось срочно ехать домой - довольно далеко - и впечатывать
недостающее (от руки не разрешается). Но затем сотрудник заметил, что не
указано место смерти отца. За два дня Люся сняла в нотариальной конторе
заверенную копию со свидетельства о смерти Геворка Алиханова, выданного
Руфи Григорьевне при реабилитации ее мужа. Эта справка является очень
странным документом. Написано: дата смерти - 1939 год, выдано ЗАГСом
такого-то района города Москвы в 1954 году, т. е. через 15 лет после
смерти, если дата смерти правильна1. Не указано место смерти - вместо этого
прочерк (я уже писал об этом). У молодого сотрудника ОВИРа глаза полезли на
лоб при виде такого документа. Пришлось объяснять ему, что так выглядят
свидетельства, выданные при посмертной реабилитации - он лишь краем уха
слышал о таком.
Началось многомесячное ожидание, а потом - активная борьба за разрешение.
Все это время Люсино зрение непрерывно ухудшалось. В апреле 1975 года Люсю
вызвали в городской ОВИР. Я поехал вместе с ней. Заместитель начальника
Золотухин сообщил ей об отказе. Основание - что она может лечить свои глаза
в СССР, ей предоставлены все возможности. Мы прямо в зале ОВИРа сказали об
этом иностранным корреспондентам, приехавшим вместе с нами (к величайшему
испугу советских чиновников, ожидавших виз на какие-то заграничные
поездки). В ближайшие дни я поехал к президенту Академии наук СССР М. В.
Келдышу, предварительно подав ему письменное заявление, но он отказался
помочь мне - с той же ссылкой на советскую медицину. Оставался единственный
путь - обращение к мировой общественности. 3 мая мы опять собрали
пресс-конференцию, на которой раздали корреспондентам заранее составленные
обращения (Люсины и мои) к мировой общественности, к участникам второй
мировой войны (так как Люсино зрение пострадало на войне). Последнее было
подписано Люсей - лейтенант запаса, инвалид Отечественной войны II группы.
Было также обращение к государственным деятелям Запада. Мы рассказали
медицинскую историю Люси и что лечение в СССР оказалось практически
невозможным из-за специфичности нашего положения. На пресс-конференции мы
объявили, что в дни 30-летия Победы - 8, 9 и 10 мая - проведем оба
голодовку с целью привлечения внимания к возникшему трагическому положению.
За несколько часов до начала пресс-конференции неожиданно явился курьер из
Министерства здравоохранения. Он принес официальное письмо, не помню за
чьей подписью, в котором сообщалось, что гражданке Боннэр Е. Г. может быть
предоставлена медицинская помощь в отношении ее глаз в любом
специализированном учреждении Министерства. В письме было также упоминание
о возможности привлечения для лечения Люси специалистов из-за рубежа с
оплатой за счет государства. Это письмо вместе со многими другими
документами того времени было похищено при негласном обыске в 1978 году.
Мы в Министерство здравоохранения не обращались. Это явно был очередной шаг
КГБ. КГБистским лечением мы уже были сыты по горло. На пресс-конференции мы
рассказали и об этом письме. Я до сих пор уверен, что ничего хорошего для
Люсиных глаз, если бы мы клюнули на эту удочку, не было бы. Им было важно
сбить нас с выбранного пути и ничего более.
На наш призыв откликнулись очень многие. Я не все знаю и не все помню (к
сожалению, я пишу по памяти). Очень важными, во всяком случае, были
вмешательства Федерации Американских ученых (ФАС), указавшей в письме к
Брежневу, что антигуманное отношение к просьбе Сахарова затруднит научные
контакты, королевы Нидерландов и канцлера Вилли Брандта при их визитах в
СССР, Организаций инвалидов войны многих стран, многих частных лиц,
писавших письма советским руководителям.
В течение лета 1975 года периодические проверки Люсиных глаз показывали,
что поле зрения уменьшается с каждым месяцем и мертвая зона на сетчатке
приближается к желтому пятну - наиболее важной для зрения области с
наибольшей частотой рецепторных клеток и, следовательно, с наибольшей
разрешающей способностью.
В конце июля раздался неожиданный звонок (на даче, где мы все это время
жили). Сотрудница ОВИРа позвала к телефону Люсю. Она сказала, что Люсе
окончательно отказано в поездке в Италию, но ей будут предоставлены все
возможности для лечения в СССР (как известно, вопросы лечения в компетенцию
ОВИРа никак не входят). Люся отвечала в резкой форме (я тут смягчаю ее
формулировки):
- Я ослепну по вашей вине, но ни к каким здешним врачам не пойду.
На этом разговор закончился. Руфь Григорьевна упрекнула Люсю за резкость.
Через сутки, уже в конце рабочего дня, та же сотрудница позвонила вновь и
сказала, что Люся должна немедленно приехать за разрешением на поездку.
Предыдущий разговор, видимо, был последней попыткой КГБ сломить Люсю и
настоять на своем. Разрешение, наверное, уже было готово, но ведь ничего не
стоило его порвать. Люся сказала:
- Ведь уже поздно, я не успею до конца рабочего дня.
- Ничего, вас будут ждать.
Когда Люся подъехала, сотрудница ОВИРа встретила ее в вестибюле и под руку
провела на второй этаж. В кабинете начальника ее действительно ждало
несколько человек, в том числе начальник Московского ОВИРа Фадеев. Он
повторил, что Люсе дано разрешение на поездку в Италию для лечения глаз и
что визу она может получить через два дня. В кратком последовавшем затем
разговоре некто, сидевший рядом с начальником, вдруг сказал:
- Но вы должны знать, что ваш муж никогда не сможет выехать к вам за
границу.
Какова была цель этой явно не случайной фразы, я не знаю. Возможно, цель
фразы была просто проверить Люсину реакцию. Люся ответила:
- Да, я это знаю. В прошлом у меня было много возможностей остаться, но я
не ваша советская чиновница. Я еду, чтобы лечиться.
Люся позвонила мне о полученном ею разрешении, как только приехала на улицу
Чкалова. Но еще до этого мне на дачу позвонили из агентства Рейтер. Им
только что звонил кто-то и сообщил, что Елене Боннэр предоставлено
разрешение. Сотрудник агентства справлялся, правильно ли это сообщение. Без
сомнения, в Рейтер звонили из КГБ.
Всю первую половину 1975 года я работал над брошюрой, названной мною "О
стране и мире". История возникновения этой книги такова. В конце 1974 года
меня посетил американский сенатор Джеймс Бакли. Это был один из первых
крупных политических деятелей, решившихся прийти ко мне. Советская пресса
иногда пишет о нем как о человеке крайне правых, реакционных взглядов. На
меня он произвел впечатление человека думающего, озабоченного основными
проблемами современности и свободного от обычной слабости многих на Западе
во что бы то ни стало казаться прогрессивным (может, это и есть
"реакционность"?). Вместе с тем я вовсе не думаю, что по всем вопросам наши
точки зрения совпадают. Беседа у нас получилась обстоятельной, были
затронуты многие принципиальные вопросы - о разоружении и стратегическом
равновесии, о проблемах борьбы за открытость общества, в особенности -
свободы выбора страны проживания, и о поправке Джексона - Ваника. Во время
встречи Люся напомнила мне о переданных мне Руппелем и его друзьями списках
немцев, желающих эмигрировать (более 6000 человек). Я передал их Бакли. Он
взял списки и через некоторое время передал их правительству ФРГ -
вероятно, не трудное для сенатора дело, но многие ли берут на себя подобный
труд?..
После ухода Бакли я продолжал думать об этом разговоре, о том, что было
сказано, и наоборот, что я не сумел выразить с достаточной четкостью.
В эти же месяцы у меня произошла встреча с членами делегации американских
ученых во главе с профессором Пановским, приехавшими в СССР для обсуждения
проблем разоружения. Во время этой очень теплой встречи у нас на Чкаловской
квартире обсуждались те же волновавшие нас вопросы. Потом мы с Люсей пошли
провожать наших гостей до гостиницы, в которой они жили. Мы шли пешком по
пустынной по причине ночного времени Москве и продолжали наши обсуждения.
Особенно близка оказалась для меня точка зрения руководителя делегации
Пановского. Конечно, и после этой встречи осталось много недоговоренного и
очень важного.
Люся предложила мне написать большое открытое письмо к Бакли, в котором я
мог бы подробно обсудить вопросы, о которых шла речь при обеих встречах.
Сначала я сомневался по поводу ее предложения, но она сумела меня убедить в
отношении выступления по основным проблемам. Я начал работать. В ходе
работы я решил писать не письмо, а брошюру. Так возникла книга "О стране и
мире"1. Я работал над ней с января по июль, примерно 7 месяцев. Процесс
писания для меня всегда бывает трудным и мучительным (но ни одна работа не
была такой трудной, как эти "Воспоминания"). Кончал я книгу, лежа в
постели. В июне у меня случился сердечный приступ. Врачи, напуганные
кардиограммами и анализами, уложили меня со строгим постельным режимом. К
середине июля я более или менее оправился, но прежнее состояние моего
сердца уже не вернулось - мне стало, например, очень трудно подниматься по
лестницам.
Книга "О стране и мире" во многом примыкает к "Размышлениям о
прогрессе...", написанным семью годами ранее, развивает их идеи, в
особенности о необходимости конвергенции, разоружения, демократизации,
открытости общества, плюралистических реформ. Но в ней сильней представлены
тема стратегического равновесия (высказаны критические замечания об ОСВ-1
при общей положительной оценке самого факта переговоров, подчеркнута
возможная, в определенных условиях, дестабилизирующая роль противоракетной
обороны, дестабилизирующая роль разделяющихся боеголовок) и тема прав
человека и открытости общества, в частности обсуждается поправка Джексона -
Ваника, обсуждаются позиция и способ действий леволиберальной интеллигенции
Запада (в книге она названа просто "либеральной", но "леволиберальной" -
будет точней) - эта глава кажется мне одной из удачных в книге. В вопросе о
реформах книга ближе всего примыкает к "Памятной записке". Позволю себе
привести длинную цитату:
"Какие же внутренние реформы в СССР представляются мне необходимыми <...>?
1) Углубление экономической реформы 1965 года <...>- полная экономическая,
производственная, кадровая и социальная самостоятельность предприятий.
2) Частичная денационализация всех видов экономической и социальной
деятельности, вероятно, за исключением тяжелой промышленности, тяжелого
транспорта и связи. <...>
3) Полная амнистия всех политзаключенных<...>.
4) Закон о свободе забастовок.
5) Серия законодательных актов, обеспечивающих реальную свободу убеждений,
свободу совести, свободу распространения информации. <...>
6) Законодательное обеспечение гласности и общественного контроля над
принятием важнейших решений<...>.
7) Закон о свободе выбора места проживания и работы в пределах страны.
8) Законодательное обеспечение свободы выезда из страны <...> и возвращения
в нее.
9) Запрещение всех форм партийных и служебных привилегий, не обусловленных
непосредственно необходимостью выполнения служебных обязанностей.
Равноправие всех граждан как основной государственный принцип.
10) Законодательное подтверждение права на отделение союзных республик,
права на обсуждение вопроса об отделении.
11) Многопартийная система.
12) Валютная реформа - свободный обмен рубля на иностранную валюту. <...>"
(Дополнение 1988 г. Очень интересно читать эти пункты через 13 лет, в 4-й
год "перестройки". Некоторые из них вошли в число официальных лозунгов
перестройки. О включении большинства других мы можем только мечтать. В
дополнение, или вместо, пункта 10 я бы включил идею "союзного договора",
выдвинутую Народными Фронтами Прибалтийских республик.)
В заключение я писал:
"Я считаю необходимым специально подчеркнуть, что являюсь убежденным
эволюционистом, реформистом и принципиальным противником насильственных
революционных изменений социального строя, всегда приводящих к разрушению
экономической и правовой системы, к массовым страданиям, беззакониям и
ужасам".
Книга "О стране и мире" привлекла к себе заметное внимание на Западе
(отчасти потому, что во многих странах она вышла в свет уже после
присуждения мне Нобелевской премии или непосредственно перед этим)*. О
книге говорила Люся на пресс-конференции 2 октября в Италии; это тоже
способствовало вниманию к ней.
Советская пресса ответила нападками. В них особенно часто упоминается моя
фраза о Гессе. Поэтому я тут скажу немного об этом. Фраза возникла более
или менее случайно. Я писал в книге об осужденных на 25 лет
политзаключенных СССР и подумал о Рудольфе Гессе, судьба которого
привлекает гораздо больше внимания; я знаю о кампаниях в его защиту. Я
назвал его несчастным, и это, конечно, верно. После, когда рукопись уже
была за рубежом, Вольпин и Чалидзе передали мне свое мнение, что Гесс и
наши политзаключенные не должны стоять рядом. Но я уже не хотел выкидывать
написанное и только сделал добавление (что я знаю о его роли в формировании
преступного нацизма).
Вместе с фразой о "режиме консолидации" в Чили в письме трех авторов о
Неруде упоминание о Гессе стало дежурным блюдом во всех "антисахаровских"
кампаниях. Не густо!
Люся, по состоянию ее глаз, опасалась лететь прямо в Италию самолетом. Она
оформила транзитную визу во французском консульстве (с помощью
корреспондентки Франс-Пресс Анны Ваал; тогда в консульстве еще не знали,
кто такие Елена Боннэр и, кажется, Андрей Сахаров). Люся купила
железнодорожный билет до Парижа на 9 августа.
Поезд отходил вечером, и мы решили с утра перебраться с дачи, где мы жили
все вместе: Руфь Григорьевна, Люся и я, Таня с мужем Ефремом и нашим внуком
Мотей. (Алеша в ноябре 1974 года женился на своей однокласснице Оле
Левшиной и жил отдельно от нас.) Утром Таня обнаружила, что Мотя заболел.
Это была, как она сказала, обычная детская болезнь - повышенная температура
и плохое самочувствие, плаксивость. Но были еще какие-то странные
подергивания рук и ног, вроде судорог, очень беспокоившие Люсю. 9 августа
1975 года - суббота, нерабочий день, и я не мог вызвать "Волгу" из гаража
Академии. Поэтому Люся позвонила Алеше и попросила его приехать, а по
дороге поймать на шоссе какую-нибудь машину, чтобы доехать до города. Через
полтора часа Алеша приехал на огромной "Чайке" - водитель какого-то
большого начальства согласился заехать и подработать. В эту машину мы
поместились все (если бы пришла "Волга", Таня с Ефремом поехали бы поездом;
как видно из дальнейшего, это могло бы иметь трагические последствия). Дома
Люся попросила приехать врача Веру Федоровну Ливчак (я уже писал, что
познакомились мы в связи с голодовкой). Они вместе посмотрели Мотю и вышли
посоветоваться в другую комнату. Таня оставалась одна с ребенком. Вдруг мы
услышали ее крик. Когда мы вбежали, то увидели страшную картину: Мотя лежал
без сознания, вытянувшись, как струна, и как бы окаменевший в жесточайшей
судороге; из плотно сжатого рта выступала пена, глаза закатились. Люся
схватила его на руки и поднесла к открытому окну.
|
