Он был настоящий пророк.

Пророк в древнем, исконном смысле этого слова,то есть человек,

призывавший своих современников к нравственному обновлению ради будущего

академик Д.С.Лихачев

Биография
Книги и статьи А.Сахарова
Конституция Сахарова
Грузия - малая империя
Ссылки
Контакты
 
 
 

ГЛАВА 24. 1977 год (продолжение). Мотя и Аня. Вторая поездка Люси. Отъезд детей и внуков. Сахаровские слушания. Против смертной казни. Ядерная энергетика. Амнистия в Индонезии и Югославии. Приглашение АФТ - КПП. Алеша и его дела. Поездка в Мордовию

Осенью 1976 года Люся отпустила Таню и Рему с Мотей на несколько недель
отдохнуть на юг. Аня осталась с нами на даче, на наше попечение. Ей в это
время как раз исполнился год. Часто, когда я работал за столиком под
деревьями в саду, коляска со спящей Аней стояла рядом, а, если она
шевелилась, я слегка покачивал коляску и Аня вновь успокаивалась. Мы очень
друг к другу привязались. За тот год, который нам оставалось жить рядом,
наша дружба все усиливалась. Анечка относилась ко мне с трогательным
доверием, чуть ли не с большим, чем к родителям. Я полушутя говорил, что
Аня - главная женщина в моей жизни.

Однажды Таня с Ремой и Аней провожали нас с Люсей на электричку. Анечка
была в сумке-каталке, прочно запакованная, чтобы ненароком не выпала. Таня
и Рема поставили эту сумку немного в сторону и стали прощаться с нами.
Через минуту электропоезд отходил. Вдруг раздался жалобный, исполненный
непередаваемого ужаса голос Ани:

- Анечку мазмите (возьмите)!

Очевидно, она решила, что сейчас все уедут, а ее забыли. Действительно,
было тут отчего испугаться!

В конце апреля 1977 года мы с Люсей, в свою очередь, поехали на юг, взяв с
собой Мотю. Три с половиной недели мы прожили в Сочи, в той же самой
гостинице "Приморская", где за три года до этого жили вместе с Таней.

По утрам Мотя залезал ко мне в кровать, и мы беседовали и играли - часто,
по Мотиной просьбе, в инсценировку сказок Киплинга: в кошку, которая гуляет
сама по себе, в любопытного слоненка, в Рикки-Тикки-Тави. Моте много лучше,
чем мне, удавались перевоплощения, например в свертывающегося броненосца...

Люся с Мотей после завтрака спускались к морю. Люся купалась и загорала,
Мотя играл с камешками. Я оставался в номере, работал (мне был труден
обратный подъем). Вечером мы шли в парк, где для Моти было множество
соблазнительных аттракционов, или в кино на открытом воздухе. Мотя во время
сеанса или спал у нас на руках, или принимался бродить между рядами - его
приходилось ловить. В эти дни мы с Люсей посмотрели (без Моти, по очереди)
фильм Михаила Ромма "Обыкновенный фашизм". В Москве он уже давно не
демонстрируется, а в Сочи несколько дней шел в одном из кинотеатров. Люся
видела фильм и раньше, я же - в первый раз. Впечатление было сильнейшее.
Отвратительные, жалкие и страшные фигуры Гитлера и его "партайгеноссен",
ядовитая человеконенавистническая демагогия, которая так непостижимо легко
отравила миллионы немцев. Горы трупов - война, атаки, бомбардировки,
Освенцим, Бабий Яр, портреты погибших в лагерях, которые один за другим
появляются на экране, с внезапно умолкнувшей музыкой (были случаи, когда
сидящие в зале узнавали своих мужей и жен, детей или родителей). Фиглярство
Гитлера в Компьенском лесу. Парад гитлерюгенд: глаза мальчиков, влюбленно
устремленные на фюрера - уже живого мертвеца, - многие из них тоже умрут
через несколько дней или часов. Имперская канцелярия, обожженные трупы. Все
эти кадры стоят перед глазами, создавая давящее ощущение жестокого кошмара,
безумия. И одновременно встают в воображении другие картины - Колымы,
Воркуты, Норильска. Заколоченные эшелоны с умирающими от голода и жажды
депортированными... Уже в Горьком я прочитал интересную советскую книгу о
Гитлере "Преступник номер 1", вновь поразившую ничтожеством и чудовищной
опасностью фашизма и множеством параллелей с тем, что происходило у нас1. В
Горьком же мне удалось также прочитать записки Евгения Александровича
Гнедина о предыстории советско-германского пакта. Гнедин, приводя многие
опубликованные на Западе документы и дополняя их своими воспоминаниями,
убедительно показывает, что советско-германский пакт 1939 года, его
секретные статьи, сближение вплоть до переговоров о присоединении к оси -
все это не просто необходимый маневр, единственный выход из положения,
сложившегося для СССР в результате Мюнхенского "умиротворения" агрессора, а
поворот, давно желаемый Сталиным - Молотовым, соответствующий их глубинной
ориентации и подготовленный множеством их многолетних действий, в том числе
тайными дипломатическими акциями в обход Министерства иностранных дел.
Сталинский террор - это одна из очень важных составляющих того комплекса
причин, который привел к советско-германскому сближению, а более широко -
ко второй мировой войне. Обо всем этом очень стоит еще раз задуматься и
сегодня, спустя несколько десятилетий, задуматься и в СССР, где еще жива
тень Сталина, и на Западе.

Но продолжаю о жизни в Сочи. Как-то по телевизору мы при Моте слушали, как
Межиров читает свои знаменитые стихи о коммунистах:

Полк

Шинели

На проволоку побросал...

С поразительной детской чуткостью Мотя, видимо, уловил что-то не совсем
обычное в нашей реакции. Через день или два мы услышали, как он выжидающе,
незаметно посматривая на нас, прыгает по тротуару и декламирует:

Коммунисты, вперед!

Коммунисты, вперед!

как бы призывая нас устремиться вслед за ним. Были и разные другие
интересные истории в общении с трехсполовинойлетним человеком, были и
недоразумения. В целом за время жизни втроем наша дружба с Мотей сильно
окрепла.

Из Сочи я пытался по телефону передать иностранным корреспондентам
обращение в защиту Мальвы, которой вскоре предстоял суд; кажется, из этого
мало что получилось.

21 мая мы торжественно отметили мой день рождения. Пообедали в ресторане на
пристани, чокнулись пепси-колой (Моте очень нравился этот шипучий напиток,
нам тоже; его только что начали производить в южных городах в качестве
одного из результатов разрядки).

Вернувшись в номер, мы легли отдохнуть. Нас разбудил телефонный звонок.
Звонили Вера Федоровна Ливчак (доктор, друг нашей семьи, о ней я уже писал)
и Сара Юльевна Твердохлебова (мать Андрея). Танино судебное дело за время
нашего отсутствия получило новое развитие. Ее из свидетелей перевели в
обвиняемые. Следователь должен был в ближайшие дни описать ее машину
(единственное имеющееся у нее имущество). Мы тут же поехали на аэродром,
обменяли на ближайший рейс купленный заранее, на следующую неделю, билет и
к 9 часам вечера уже были на Чкалова.

Через несколько дней я с Таней и Ремой на академической машине поехал на
дачу, где стояла Танина машина. Туда же из Красногорска приехал
следователь. Скучная, формальная процедура описи, сличения номеров
почему-то затянулась. Я, не дождавшись ее конца, ушел. Люся потом сильно на
меня за это обиделась; она, конечно, была права - мне не следовало
оставлять ребят в этой ситуации противостояния.

* * *

Еще ранней весной 1977 года стало ясно, что Люсе вновь необходима глазная
операция, на этот раз на правом глазу. В апреле она вновь подала заявление
на поездку в Италию. Получила же она разрешение на поездку в августе,
одновременно с Таней и Ефремом, не независимо... Ефрем и Таня подали свое
заявление в июле. Они решились на этот шаг под давлением многих причин,
нараставших все последние годы, и понимания, что КГБ будет применять все
новые и новые формы давления на них как заложников моей общественной
деятельности. В 1977 году к прежним прибавилась новая, прямая угроза
уголовного преследования Тани и Томар (и то, и другое было непереносимо для
Ремы). Самому Реме угрожал арест по политическим статьям (его вызывали в
прокуратуру с самыми определенными угрозами). Одновременно вокруг него
стали плестись туманные, но опасные обвинения уголовного характера:
какая-то якобы скрытая им автомобильная авария, спекуляция книгами - все,
конечно, на пустом месте. И ни ребята, ни мы ни на минуту не могли забыть
об угрозах внукам, о загадочной и ужасной Мотенькиной болезни в 1975 году.
Безвыходность положения была, по-видимому, в глубине сознания ясна нам и
тогда. Я вновь вспоминаю о своем разговоре об этом с Ефремом во дворе
Русаковской больницы, когда мы узнали, что непосредственная опасность
миновала. Но трудное, трагическое решение все откладывалось. Одной из
причин было чувство Ремы, что здесь, помогая Ковалеву и его друзьям, его
делу, он нужней и полезней. И, конечно, очень трудно было решиться на это
по личным, человеческим причинам - ведь такой отъезд означал разлуку,
разрыв семьи по самому живому месту. Вдобавок мы понимали, как трудно будет
со связью. Сейчас, когда с отъезда детей прошло уже почти четыре года (я
пишу это в июне 1981 года), я чувствую, что мы все же, может быть, не до
конца понимали - как будет трудно им и нам. Я дальше расскажу о жизни детей
в США - трудной, напряженной, временами - непереносимо беспокойной и
мучительной. Насколько трагической эта разлука окажется для Люси - этого не
могли предугадать ни я, ни даже она.

Дело Томар и Тани явилось последним толчком, но несомненно, что, если бы
его не было, ГБ придумало бы что-нибудь иное. С другой стороны, было ясно,
что ГБ очень хочет отъезда Тани, Ефрема, Томар, потом Алеши. (В чем была
тут главная цель КГБ - полностью непонятно мне до сих пор.) Ефрем заявил в
ОВИРе, что не поедет без матери и пока теща не получит разрешения. Ему
сказали - пусть мать приезжает, подает заявление. Он съездил за ней. Анкеты
Томар заполнила тут же в ОВИРе, на краю стола, и через очень короткое время
она, вместе с дедушкой Шмуулом и бабушкой Розой, получила разрешение. Брат
Ремы Борис с женой еще до этого получили разрешение независимо, тоже очень
быстро. Все они, включая Таню и Рему, выезжали по вызову из Израиля. Таня и
Рема при этом поехали через Италию в США, в Бостон, где, как мы
предполагали, им была обеспечена работа и учеба (это оказалось не совсем
так). Вызовы были вполне реальные, от подлинных родственников - у Ремы было
много родственников в Израиле. Дед Ефрема, Шмуул Фейгин, был в 20-е годы
одним из пионеров движения за выезд в Палестину. В 30-е годы был арестован,
отсидел. В том, что последние годы жизни он провел в Израиле, есть своя
справедливость. Умер он в 1981 году.

Люся, Таня и Рема с Мотей и Аней улетели вместе 5 сентября самолетом
"Ал-Италия", прямо без пересадки доставившим их в Рим. Томар с бабушкой и
дедушкой в тот же день утром вылетели в Вену, а оттуда в Израиль. До этого
на даче были проводы, 1 сентября, в день рождения Ани; приехало больше 100
человек (говорят, в кустах пряталось много гебистов; мы их не видели - не
до этого было). Много провожающих было также на аэродроме в Шереметьево.
Одним из них был Виталий Рекубратский, муж моей двоюродной сестры Маши. Это
он помог устроиться на работу на Опытную рыборазводную станцию Сереже и
Реме. Виталий принес на аэродром и отдал мне и Руфи Григорьевне письмо
Короленко моему деду, найденное в бумагах тети Тани после ее смерти. Мы не
знали, что это был прощальный подарок. Через две недели Виталий покончил
жизнь самоубийством. 19 сентября, за несколько часов до гибели, я видел его
последний раз на дне рождения Софьи Васильевны Каллистратовой; я пишу о ней
в следующих главах. После Виталия остались два сына, Ваня и Сережа, мои
племянники. Ваня назван, конечно, в честь деда Ивана Сахарова, а младший
Сережа - в честь Сергея Ковалева, он родился через месяц после суда в
Вильнюсе.

В Италии профессор Фреззотти сделал Люсе операцию. Она прошла не так
удачно, как произведенная им же за два года перед этим, сопровождалась
кровоизлиянием (по-видимому, так как глаз был в худшем состоянии). Люся
вернулась в Москву 20 ноября, а Таня и Рема вылетели в США 8 декабря. В
Италии они жили большую часть времени во Флоренции, в православной церкви.
Мотя и Аня успели выучить несколько итальянских слов - потом они их,
вероятно, так же легко забыли. Мотя с интересом наблюдал за крещением и
другими церковными службами. Священники приезжали откуда-то издалека. Мотя
как-то узнал об их приезде первым и прибежал с криком:

- Святые отцы приехали!

Рема в Италии занимался окончательной подготовкой к печати книги "Год
общественной деятельности Андрея Сахарова". Он работал над ней около года
еще до отъезда. На обложке книги изображены я с Анечкой на руках - она
вполне уверенно и доверчиво прижалась ко мне (Рема сделал этот прекрасный
снимок незадолго до отъезда) и составитель Рема вместе с его другом Володей
Рубцовым, которому тогда сильно угрожали. В сборнике много очень
квалифицированных, необходимых комментариев, составленных Ремой. Книга
привлекла определенное внимание, издана на нескольких языках1. Комментатор
"Голоса Америки" Зора Сафир сказала, что полные тексты документов Сахарова
гораздо более содержательны и производят большее впечатление, чем те
краткие их изложения, которые обычно попадают на Запад через инкоров.

Было у Ремы и еще одно очень важное и трудоемкое дело - участие в
подготовке вторых Сахаровских слушаний, которые состоялись в Риме в конце
ноября, уже после отъезда Люси.

Первые Сахаровские слушания состоялись в Копенгагене еще в 1975 году,
вскоре после того, как было объявлено о присуждении мне Нобелевской премии
Мира. Их организовал специально для этого созданный Комитет; цель Слушаний
состоит в том, чтобы заслушать сообщения о положении с правами человека в
СССР (на следующих Слушаниях - и в других странах Восточной Европы) и
принять обоснованное резюме для информирования широкой общественности,
привлечения общественного внимания во всем мире. Организаторы Слушаний
обратились ко мне с просьбой разрешить использовать мое имя; я согласился,
считая, что это начинание может быть важным и полезным. Конечно, проведение
Слушаний требует огромной подготовительной работы, с тем чтобы
представленные сообщения были важными и точными, с исключением всего
непроверенного, недостоверного, ложносенсационного. Четкий ум, широкая
информированность и органическая, абсолютная добросовестность Ремы
незаменимы для такого дела. И действительно, в том, как прошли Слушания в
Риме (а потом - в Вашингтоне), большая его заслуга.

В сентябре или октябре в Москву приехал один из сотрудников Комитета
Слушаний Сережа Рапетти. Он пришел ко мне и передал просьбу записать на
пленку мое вступительное выступление на Слушаниях. К счастью, я уже имел
подготовленный текст. Рапетти увез запись с собой. На аэродроме его
подвергли обыску (несомненно, это результат прослушивания в нашей
квартире), однако ничего не нашли. Сережа очень хорошо знает русский язык,
его мать - русская, и гебистам это, конечно, известно. Когда он шел к
самолету, шедший рядом гебист произнес:

- Следующий раз приедешь - убьем.

Осенью 1977 года, во время пребывания Люси в Италии, у меня было несколько
общественных выступлений. Одно из них - обращение к Белградской конференции
по проверке выполнений Хельсинкских соглашений. (Хельсинкская группа в
сентябре, уже после отъезда Люси, выступила с обращением к Белградской
конференции, но оно мне чем-то не понравилось, и я написал отдельное
письмо.) В этом документе я подчеркнул принципиальное значение официального
признания в Хельсинкском Акте связи международной безопасности и
гражданских прав человека и охарактеризовал те нарушения этих прав, которые
имеют место в СССР вопреки Хельсинкским соглашениям. В числе других я
назвал нарушения свободы обмена информацией, в частности между гражданами
различных государств, и нарушения свободы выбора страны проживания. В
особенности я подчеркнул недопустимость репрессий против членов
Хельсинкских групп, назвав их вызовом, брошенным другим странам -
участникам Хельсинкского Акта. Я перечислил поименно всех арестованных
участников Хельсинкских групп и призвал правительства западных стран -
участников Акта и их представителей на Белградской конференции потребовать
немедленного освобождения арестованных участников Хельсинкских групп в
качестве предварительного условия переговоров в Белграде по всем остальным
вопросам.

Свое обращение я передал, как всегда, иностранным корреспондентам для
опубликования, но еще до этого, учитывая важность документа, в течение трех
дней посетил консульства ряда западных стран (кажется, 12 стран) и вручил
тексты обращения консулам для передачи правительствам их стран и
представителям на конференции. Я договаривался о встречах по телефону;
каждый раз просил, чтобы меня встретил на улице сотрудник консульства
(иначе меня, конечно бы, не впустили). Объезжал я консульства на
академической машине. КГБ никак не препятствовал мне физически. Раза три
гебисты демонстративно фотографировали меня около посольства. В эти же дни
была повреждена наша личная машина "Жигули". Ночью машина стояла около дома
одного нашего друга. Утром он обнаружил, что в замки двери и багажника
залита эпоксидная смола; она еще не успела загустеть, и ему удалось открыть
дверь и доехать до нас. Пока он рассказывал Руфи Григорьевне и мне о
происшествии, была произведена еще одна поломка - каким-то острым предметом
в нескольких местах был через переднюю решетку проколот радиатор, и вся
охлаждающая жидкость вылилась на землю. Нам пришлось менять радиатор и
замки (в которых, кроме полностью застывшей эпоксидной смолы, оказались еще
куски проволоки). Несомненно, эти поломки - способ КГБ выразить свое
недовольство моим Обращением и посещениями консульств. Западные
правительства, к сожалению, не решились последовать моему призыву и
потребовать освобождения Орлова и его товарищей в качестве условия открытия
Конференции.

Два других моих документа, написанные и опубликованные тогда же, касались
проблемы смертной казни и проблемы ядерной энергетики.

Письмо о смертной казни я написал, получив от Эмнести Интернейшнл
предложение выступить на симпозиуме по этой проблеме, который предполагался
в Стокгольме; оно было адресовано Организационному комитету симпозиума. Я
уже писал, что еще в отрочестве я с волнением читал материалы сборника
"Против смертной казни", в составлении которого принимал участие мой дед
Иван Николаевич Сахаров. В 1962 году я написал письмо в редакцию газеты
"Неделя", поводом к которому послужило сообщение о смертном приговоре
старику-фальшивомонетчику, по-видимому душевнобольному. В 1972 году я был
автором и (вместе с Люсей) участником сбора подписей под Обращением об
отмене смертной казни, адресованным правительству СССР в связи с 50-летием
СССР. Я полностью разделяю принципиальную позицию Эмнести Интернейшнл,
выступающей за отмену смертной казни и запрещение пыток во всем мире. В
своем письме Организационному комитету симпозиума я выразил свою точку
зрения так, как она сложилась у меня к этому времени (приложение 5). В 1979
году я обратился к Брежневу с просьбой приостановить исполнение смертного
приговора трем армянам, осужденным по обвинению в совершении взрыва в
московском метро, так как их вина, по моему мнению и по имеющейся у меня
информации, не была доказана в открытом судебном разбирательстве, в
условиях, исключающих судебную ошибку, фальсификацию и судебный произвол.
(Подробней я об этом рассказываю в одной из последующих глав.)

В современном мире огромное значение имеет проблема ядерной энергетики.
Свою статью на эту тему я написал по просьбе Франтишека Яноуха, чешского
физика, живущего и работающего в Швеции. В пользу быстрого развития ядерной
энергетики (конечно, при должном внимании к радиационной безопасности) -
экономические и технические соображения, относительная экологическая
безвредность (например, при сравнении с углем) и политические соображения -
необходимость странам Запада иметь экономическую независимость от стран -
производителей нефти и газа, в том числе от СССР. Статья была напечатана в
нескольких странах1. Отчасти продолжением этой же дискуссии явился обмен
письмами с Генрихом Бёллем во время его приезда в СССР в 1979 году
(приложение 6). Я получил через Льва Копелева письмо Бёлля и ответил ему в
письменной форме (так у меня лучше получается). Предполагалось, что Бёлль с
Аннемарией приедут к нам, но в последний момент его планы изменились, и мы
встречались на квартире у Копелевых, срочно выехав туда на такси. Люся
прихватила с собой заготовленную ею еду. У Копелевых был также в гостях
Фазиль Искандер, рассказавший за столом несколько забавных эпизодов из
своего детства, которые вполне могли бы украсить книгу о Сандро из Чегема.
Наш разговор с Бёллем, полуписьменный, полуустный, был продолжением той
откровенной и содержательной беседы, которая состоялась у нас за четыре
года до этого и, я надеюсь, еще получит свое дальнейшее развитие (написано
еще при жизни Бёлля).

Среди других общественных дел этих дней - письмо директору Федерации
американских ученых (ФАС) Джереми Стоуну с просьбой организовать кампанию в
защиту отказников д-ров Меймана и Гольфанда. Мне были хорошо знакомы
работы, которые в первой половине 50-х годов выполнили Мейман и Гольфанд, и
степень их допуска к секретной информации. Ни один из них не был знаком с
реальными конструкциями - они проводили расчеты в идеализированных,
модельных предположениях методами, которые сейчас уже не представляют
практического интереса. Оба никогда не были на объекте. Поэтому я с полным
основанием мог утверждать в своем письме, что в настоящее время не может
быть никаких причин для отказа им в выезде из СССР. Я хорошо знал адресата
письма - д-ра Дж. Стоуна. В 1975 году он вместе с женой посетил меня на
даче. Люся была тогда в Италии. Мы имели содержательный, запомнившийся
разговор. И я, и присутствовавшие при этой встрече Руфь Григорьевна, Таня и
Ефрем вынесли из нее чувство симпатии к нашим гостям.

 


 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Hosted by uCoz