ГЛАВА 26. 1979 год. Третья поездка Люси. Дело Затикяна, Багдасаряна и Степаняна. Мои обращения к Брежневу. Две поездки в Ташкент. Новое дело Мустафы Джемилева. Адвентисты. Владимир Шелков. Письмо крымских татар Жискар д’Эстену и мое новое обращение к Брежневу. Збигнев Ромашевский. Вера Федоровна Ливчак. Новые аресты

Люся улетела 15 января. Фреззотти и крупнейший американский офтальмолог д-р
Скеппенс не сочли возможным делать ей еще одну операцию и были вынуждены
ограничиться консервативным лечением и выпиской новых очков,
соответствующих изменившемуся состоянию глаз. В связи с консультацией у
д-ра Скеппенса Люся вылетела в США и смогла своими глазами посмотреть, как
живут и осваиваются в новом и чужом мире дети и внуки; до сих пор мы никому
не говорили, что Люся была в США; даже в клинике Скеппенса никто, кроме его
самого, не знал ее подлинной фамилии, но я думаю, что к моменту выхода
"Воспоминаний" в свет скрывать Люсину поездку уже не будет необходимости.
(Добавление 1987 г. КГБ знал о поездке Люси, а мы знали, что они знают. В
мае 1984 г. в статье в "Известиях" они выложили эту карту на стол. Так что
теперь мы можем писать обо всем.)

Люсины впечатления были сильными и сложными, быть может даже
противоречивыми.

Уже будучи интернированным в Горький, я написал документ, согласно которому
Ефрем Янкелевич является моим официальным представителем за рубежом. Но еще
задолго до этого, фактически с самого начала, на Ефрема и Таню легла
большая, тяжелая работа и, позволю себе заметить, - расходы, связанные с
тем, что никто, кроме них, не мог адекватно представлять за рубежом мою
позицию и мои интересы. Одновременно выяснилось, что быть родственником
Сахарова за рубежом, скажем конкретно в Бостоне, конечно, менее "накладно",
чем в СССР, но вовсе не открывает никаких дорог - даже наоборот.

Это очень явственно проявилось в судьбе и трудоустройстве Ефрема, в истории
поступления в МТИ1 Алеши, отчасти и в Танином трудоустройстве. Те обещания,
которые приходили к нам в 1973-1977 гг. из МТИ, оказались чистой
формальностью; никто из подписывавших, оказывается, не принимал их всерьез.
Алешу в МТИ не приняли, когда он сразу по приезде в США туда пришел, а
приняли в Брандейский университет, куда он пришел, как говорится, "с
улицы". Там, на его счастье, не знали, что он родственник Сахарова, а
может, не знали, кто такой Сахаров. (Брандейский университет - прекрасный,
так что, быть может, Алеше повезло.) А вот Ефрему определенно не повезло.
Уже 3 года он без работы, хотя у него было удачное начало, руководитель был
им доволен. И ругать потенциальных работодателей тоже не приходится - Ефрем
и Таня то и дело вынуждены куда-то ехать по делам Сахарова, или выступать,
или срочно что-то писать - кому это понравится не только в деловой Америке,
но и в более безалаберном обществе? Ситуация почти тупиковая!..

Контуры всех этих трудностей выявились к концу Люсиного (очень недолгого)
пребывания в США; она вернулась с этим тягостным впечатлением. Но, конечно,
было также много радостного, в особенности от общения с внуками, уже
освоившимися с языком и со всей разноплеменной средой Ньютона
(город-спутник Бостона, где живут дети и внуки).

15 февраля в Танином и Ремином доме в Ньютоне торжественно отмечали Люсин
день рожденья, дети пели традиционную песенку:

Happy birthday to you,

Happy birthday to you...

Пока Люся находилась за рубежом, у нас происходили драматические
общественные события, и на мою долю выпало как-то в них участвовать.

Часть этих дел была связана с положением крымских татар, в котором вновь
наступило обострение. Летом 1978 года Совет Министров СССР принял
постановление № 700, дававшее органам МВД новые широкие полномочия в
выселении крымских татар из Крыма и препятствовании их возвращению в Крым.
Это постановление было формально секретным, но в Крыму о нем открыто и с
угрозой говорили татарам в милиции и других советских учреждениях. В
соответствии с постановлением были созданы специальные подразделения МВД
(или КГБ?), проводившие жестокие акции выселения - с разрушением домов,
насилием и погромами. Категорически запрещались прописка и трудоустройство
крымских татар в Крыму, продажа им домов. Я позвонил сотруднику ЦК Альберту
Иванову, занимавшемуся вопросами, связанными с функциями МВД (дела о выезде
и поездках, положение в лагерях, прописка и т. п.). Я спросил его,
правильны ли сведения о постановлении № 700. Он ответил утвердительно. На
мое высказывание, что это - национальная дискриминация крымских татар и
несправедливость по отношению к народу, ставшему 35 лет назад объектом
преступлений Сталина и его администрации, он ничего не возразил, только
сказал:

- Так или иначе, но крымским татарам в Крыму делать нечего. Их место там
занято. Мы не можем выселять украинцев.

На мою реплику, что никто не требует выселять украинцев, места в Крыму не
меньше, чем в любом другом районе, единственное, что надо, - покончить с
национальной дискриминацией, Иванов ничего не ответил.

Выселения крымских татар продолжались. Они происходили и до принятия
постановления № 700. Летом 1978 года милицейская команда подошла к дому
крымского татарина Мусы Мамута. В знак протеста против преследований
крымских татар Муса облил себя бензином и поджег. Когда милиционеры
взломали дверь, они увидели пылающий факел-человека. По дороге в больницу
нестерпимо страдающий Мамут сказал:

- Надо было кому-то это сделать!..

В больнице Муса Мамут умер.

Я написал большое письмо о судьбе крымских татар в СССР, о национальной
дискриминации и их общенародной мечте о возвращении в Крым, за которую они
борются законными ненасильственными методами. Это письмо я направил
Генеральному секретарю ООН Курту Вальдхайму и постоянному представителю США
в ООН Эндрю Янгу. (Письма я посылал через консульство США. Быть может, это
два различных письма: Вальдхайму раньше, чем Янгу, - я сейчас не помню
этого точно. В письме, написанном в 1978 году, я сообщал о самосожжении
Мамута.) Ни на одно из писем я не получил ответа.

В январе 1979 года (уже после отъезда Люси) крымские татары вновь несколько
раз приходили ко мне и сообщали о новых вопиющих фактах произвола и
дискриминации, осуществлявшихся на основании постановления № 700. Я решил
обратиться по проблеме крымских татар к Брежневу и подготовил
соответствующий документ. Однако раньше, чем я успел его отправить, передо
мной встало другое трагическое дело, и получилось так, что я отправил на
имя Брежнева одновременно два обращения.

Еще летом 1978 года Мальва Ланда сообщила нам, что в Ереване
распространяются слухи об аресте бывшего политзаключенного Степана Затикяна
по обвинению в соучастии во взрыве в московском метро в январе 1977 года.
При этом сообщалось о давлении, оказываемом на армянских политзаключенных в
разных лагерях, с тем чтобы они подтвердили, что Затикян замышлял акты
террора. Мальва была очень взволнована. Но я не стал выступать в какой-либо
форме на основании этих сообщений, считая их слишком неопределенными и
отрывочными. В январе 1979 года, примерно 25-го числа, ко мне пришла Юла
Закс (сестра А. Твердохлебова)1 и рассказала (вернее, написала на бумажке),
что трое армян - Затикян, Степанян и Багдасарян - приговорены к смертной
казни за совершение террористического акта - взрыва в московском метро.
Никто не знает, когда и где был суд, как он происходил, о нем никто не был
извещен, даже родственники подсудимых. Единственное, что было известно, это
то, что два дня назад родственники подсудимых были срочно доставлены в
Москву и тут им сообщили об уже вынесенном приговоре. Завтра у
родственников последнее свидание с осужденными. Юла также сказала
(написала) - тогда и ей, и мне это казалось решающе важным, - что Затикян в
момент совершения взрыва находился в Ереване: этому множество свидетелей и
документальные подтверждения, т. е. он имеет алиби. На другой день утром (в
понедельник) я позвонил в иностранные агентства и сообщил полученные мною
сведения. Так я делал всегда, когда узнавал что-либо важное, практически
каждую неделю. В понедельник же или утром во вторник ко мне пришел
корреспондент Би-би-си в Москве Кэвин Руйэн, чтобы узнать какие-либо
подробности. Со своей стороны, он рассказал, что несколько дней назад ему
позвонил один из его постоянных информаторов (которого он считал связанным
с КГБ, но для инкоров и такие люди часто бывают полезны). Информатор
сообщил, что 15 января где-то под Москвой начался большой процесс над
группой террористов, армян и евреев, осуществивших террористический акт в
московском метро. Общее число обвиняемых якобы 100 человек! В этом
сообщении многое было невероятным и непонятным (непонятно и до сих пор), но
сообщенная дата начала суда показалась мне заслуживающей внимания.

Вечером во вторник я написал обращение к Брежневу. Я просил его
способствовать приостановке исполнения смертного приговора и назначению
нового судебного разбирательства. Я сообщил известные мне сведения,
заставлявшие меня сомневаться в вине обвиняемых в совершении ужасного, не
имеющего оправдания преступления. Главный мой аргумент - что в суде не были
обеспечены необходимые для исключения судебной ошибки и несправедливости
гласность и публичность, о суде никому не было известно: ни общественности,
ни даже родственникам осужденных. Я закончил составление документа и
собирался ложиться спать. В это время позвонил Кэвин. Он сообщил, что
только что было передано по телетайпам сообщение об осуждении трех армян за
взрыв в метро и одновременно сообщено, что приговор приведен в исполнение.

Совершенно потрясенный, я почти что прокричал в трубку:

- Это убийство! Я объявляю в знак траура однодневную голодовку...

Кэвин воскликнул:

- Андрей, зачем вы это делаете?! Ведь они - террористы!

- Их вина не доказана. Как можно считать их террористами?..

На другой день утром я пошел отправлять оба письма (я сдал их, как всегда,
в приемную писем Президиума Верховного Совета в Кутафьей башне). По дороге
я прочитал в вывешенной газете сообщение "В Верховном суде СССР". Оно было
очень странным, необычным для сообщений такого рода. Сообщалось, что в
Верховном суде СССР рассмотрено дело по обвинению во взрыве в московском
метро, повлекшем человеческие жертвы, но не было указано, когда состоялся
суд, под чьим председательством, состав суда, кто представлял защиту. Далее
говорилось, что преступники - рецидивист Затикян и два его сообщника -
приговорены к исключительной мере наказания (смертной казни) и что приговор
приведен в исполнение. Не были даже указаны фамилии Багдасаряна и
Степаняна, как-никак приговоренных к смерти. Наличие в этом сообщении таких
умолчаний является одним из факторов, способствующих моим сомнениям в этом
деле.

О своем письме Брежневу я сообщил по телефону иностранным корреспондентам и
в агентства. Через час или два начались звонки в нашу квартиру. Звонившие
обычно говорили, что они присутствовали на суде над террористами, которых я
защищаю, и выражали свое возмущение моей позицией защиты убийц. Форма, в
которой это говорилось, в разных звонках была различной: иногда это было
только сожаление по поводу моей неосведомленности и наивности, иногда
ирония, насмешка (психологически очень странная в данной ситуации), иногда
- гневное возмущение, угрозы расправиться со мной самим. Я пытался задавать
звонившим мне, якобы присутствовавшим на суде, вопросы, но большинство из
них оставалось без ответа (например, когда был суд, под чьим
председательством). Все же на некоторые вопросы мне отвечали:

- Почему на суде не присутствовали родственники подсудимых?

- Чтобы не было эксцессов со стороны родственников погибших.

- В чем вина Затикяна? Ведь известно, что его не было в Москве.

- Он организатор преступления.

(До этого я не учитывал такой возможности соучастия, так же как и Юла.)

Никаких, после первой вышеупомянутой заметки, ответственных разъяснений или
даже репортажей корреспондентов "из зала суда" (обычная форма сообщений в
советской прессе) опубликовано не было. Но в "Известиях" примерно 8 февраля
было напечатано письмо от имени родственника погибшего при взрыве мальчика,
который, по его словам, присутствовал на суде. Как мне сказали, этот
человек работал водителем при одном из московских театров. Он якобы долго
колебался, прежде чем дать свою подпись. Вскоре он получил квартиру. Письмо
называлось "Позор защитникам убийц" и было направлено прямо против меня. На
самом деле большинству читателей газеты, вероятно, гораздо интересней
существо дела, а не полемика со мной. Но и по существу сообщалось довольно
много. Суд якобы проходил в присутствии нескольких сот представителей
советской общественности. Сообщники Затикяна (их фамилии вновь не
назывались) рассказали, как, по поручению Затикяна, они оставили в вагоне
метро взрывное устройство. Другое аналогичное взрывное устройство должно
было быть использовано при взрыве на Курском вокзале. На часовом стекле
этого второго устройства были якобы обнаружены отпечатки пальцев Затикяна.
На обыске у Затикяна был найден изготовленный им чертеж электрической схемы
взрывного устройства. Когда я спросил Мальву Ланда об этом чертеже, она
ответила, что действительно в Ереване было известно, что на обыске у
Затикяна нашли схему; вероятно, это схема "какого-нибудь дверного звонка".
Я не мог согласиться с ней: схема взрывного устройства и схема дверного
звонка сильно непохожи. Однако, конечно, удивительно, зачем Затикян хранил
такой компрометирующий его чертеж через год после изготовления устройства;
несложную схему он вполне мог бы просто запомнить, если она вообще не
вполне тривиальна. И зачем было распространять по Еревану слух о найденной
схеме?.. Все же, если принять гипотезу следствия, то обнаружение схемы -
серьезная улика. Но как раз добросовестность следствия, объективность суда
и точность сообщений в письме родственника (за которую он не несет никакой
ответственности) больше всего требуют к себе осторожного отношения.

Кончалось письмо в "Известиях" утверждением, что Затикян вел себя на суде
злобно, допускал антисемитские выкрики, восхвалял Гитлера (автор прибавлял:
"Послушал бы его Сахаров!").

Через несколько дней после статьи в "Известиях" в нашу квартиру пришли два
неожиданных посетителя. Я открыл им дверь и, видя их возбужденные,
заплаканные лица, спросил:

- У вас какое-нибудь горе?

- Да. Мы родные погибших при взрыве в метро. И мы пришли спросить вас,
почему вы защищаете убийц.

Один из посетителей был крупный, немного рыхлый мужчина с бледным рябым
лицом и бегающими глазами. Он непрерывно вынимал из кармана носовой платок
и прикладывал его к глазам, даже тер их. Другой - приземистый, крепкий и
смуглый, со злыми черными глазами, время от времени весь как бы
подбирающийся от удара. И все же первый, по виду "старший по чину", был
страшней. Несомненно, это были гебисты. Я пытался говорить, что вина не
может быть доказана без открытого суда, а его не было. Спросил, почему не
были извещены родственники, и получил уже известный мне ответ, очевидно уже
ставший стандартным для гебистов:

- Мы бы их растерзали; это они виноваты, что вырастили таких убийц.

Я говорил нарочно размеренно, а они - все громче и возбужденнее. Маленький
начал подступать ко мне с криками и выбрасывать у меня перед лицом сжатый
кулак. Я продолжал, стараясь соблюдать спокойствие и неподвижность, свои
аргументы. В квартире были Лиза и Мальва Ланда. Они прибежали на шум. Один
из посетителей сказал Мальве:

- Вам, Мальва Ноевна, тут делать нечего. Опять клевету напишете!

(Выдав тем самым окончательно свою гебистскую принадлежность.) Крики и
размахивание руками усилились. Обстановка становилась все напряженней. Лиза
стала протискиваться между мной и гебистами, пытаясь как-то защитить меня.
В этот момент один из гебистов быстро нанес ей - незаметно для меня -
сильный и болезненный, как она потом призналась, удар в живот, но тогда
Лиза даже не поморщилась. Продолжая кричать, "посетители" постепенно
двигались к двери и, наконец, ушли, пообещав напоследок прийти со всеми
родственниками погибших и окончательно разделаться со мной.

Потом начался поток писем. Всего их пришло более 30, может около 40 - с
оскорблениями, упреками (Почему ты защищаешь убийц, а не их жертв? И тебе
не стыдно?..), угрозами. Примерно в 15 письмах содержались прямые угрозы
убийства. В одном из них мне обещали отрезать голову и положить ее напротив
американского посольства. Авторы многих писем сообщали, что они уже
отсидели немало и готовы посидеть еще ради того, чтобы покарать такого
мерзавца, как я. Эти угрозы получили свое продолжение спустя два месяца во
время моей поездки в Ташкент.

Поистине можно сказать, что КГБ проявил в этом деле большую "нервность" и
не только в отношении меня. Одновременно со мной письма с угрозами пришли и
другим москвичам. Елена Сиротенко, невеста одного из бывших членов НОПа
(см. ниже) Паруйра Айрикяна, отбывающего повторное заключение, получила
письмо такого примерно содержания:

"...(Нецензурное обращение), из-за тебя погибли наши ребята, наши славные
борцы. Но не радуйся (нецензурное слово), в день нашего национального
праздника (день геноцида - это вовсе не праздник. - А. С.) мы будем резать
наших врагов и тебя не забудем".

Подпись: Группа армян.

В середине февраля в одном из московских кинотеатров во время сеанса кто-то
выкрикнул в темноте:

- Да здравствует независимая свободная Армения! Слава погибшим героям!

Никто кричавшего не задерживал.

Говорили, что были и другие подобные эпизоды. По-моему, очевидно, что это
действия ГБ, никто другой на такое не решился бы. В феврале в некоторых
московских учреждениях (в том числе на больших заводах) на политинформациях
сообщалось, что преступники - армяне; они действовали из "лютой злобы" к
русскому народу и повешены (?!!.., а не расстреляны; более жестокая казнь
вызывает более сильные эмоции ненависти!). Вышесказанное противоречит тому
объяснению, распространяемому, по-видимому, также КГБ, что фамилии
Багдасаряна и Степаняна не были названы, чтобы не вызывать в стране
антиармянской истерии, по просьбе "армянских товарищей". Верней - тут были
какие-то другие причины.

Через два дня после сообщения о приговоре ко мне неожиданно приехали двое
молодых армян (рабочие). Они сказали, что их послали рабочие того
электротехнического завода в Ереване, где работали Затикян, Багдасарян и
Степанян (Затикян - мастер, остальные двое - рабочие). Их послали другие
рабочие, чтобы как-то предупредить или отсрочить казнь их товарищей (они
считали, что, несмотря на сообщение о приведении приговора в исполнение, на
самом деле это не так; то же считал возможным и я, посылая письмо
Брежневу). Рабочие хотели собрать подписи под петицией у известных армян в
Москве, занимающих видное положение. Я при моих гостях позвонил одному из
академиков, армянину по национальности, однако тот категорически отказался
не только что-либо подписать, но даже и встретиться с приехавшими
делегатами рабочих из Еревана. Через два дня делегаты пришли ко мне вновь -
никто их не поддержал. Они были этим потрясены и растеряны. Они встречались
с адвокатом одного из осужденных (не помню, кого именно). Адвокат сказал:

- Нам (т. е. защите) пришлось поднять руки: слишком сильны были
доказательства обвинения.

(Эту формулу - "поднять руки" - я раньше слышал у другого адвоката по
другому делу.)

Официальных и не вызывающих сомнения данных по делу совершенно
недостаточно. Некоторую информацию я получил "частным" образом и приведу
здесь, что мне передали, хотя и эти сообщения вызывают в ряде пунктов
сомнения, тем более что они частично противоречат друг другу.

Одно из сообщений исходит якобы от человека, участвовавшего в экспертизе
осколков взрывного устройства и присутствовавшего на суде. Сообщение было
передано мне "по цепочке"; когда я пытался кое-что уточнить и передал свои
вопросы (11 вопросов, в том числе о дате суда), я не получил на них ответа.
Эксперт сообщал:

1) 8 января 1977 года было взорвано два устройства: одно - в метро (погибло
много людей, в том числе детей), другое - в урне для мусора (погиб 1
человек, и у женщины произошли преждевременные роды с гибелью ребенка).

2) Было закуплено около 10 "гусятниц" (кастрюль для жарки гуся). Две из них
были использованы, третья намечалась к использованию на Курском вокзале в
октябре 1977 года. Но при проверке документов Багдасарян и Степанян
сбежали, оставив сумку с устройством в зале. Их арестовали в поезде Москва
- Ереван.

3) Багдасарян и Степанян заявили на суде, что их первоначальные показания
об участии Затикяна в качестве организатора и изготовителя устройства -
ложь. Затикян к делу непричастен.

Второе сообщение исходит якобы от женщины, работающей в Верховном суде
СССР. В середине января многих работников аппарата Суда пригласили
присутствовать на заседании суда по делу о взрыве в метро. Это было
кассационное заседание - суд первой инстанции состоялся когда-то раньше
(это противоречит сообщению в советской печати и всем остальным
сообщениям). Председатель суда - Смоленцев, заместитель Председателя
Верховного суда (действительно, есть такой заместитель)1. На суде все трое
обвиняемых признали свою вину (на самом деле, на кассационном суде
обвиняемые не присутствуют)2.

Далее, существует группа сообщений, исходящих от знакомых и родственников
осужденных. Это утверждения типа: Затикян - не такой человек, который мог
бы стать на путь террора; это полностью противоречит его принципам. Затикян
был членом и одним из организаторов так называемой Национальной
объединенной партии Армении (НОП), жестоко преследовавшейся группы
армянских националистов (слово "партия" звучит тут слишком громко). Они
выступали за создание независимой объединенной Армении, с присоединением
находящихся в Турции районов. В качестве первого шага они рассматривали
проведение плебисцита по вопросу отделения Армении от СССР. Каким способом
они собирались присоединять находящиеся в Турции районы, я не знаю. На мой
взгляд, эта программа утопическая и опасная. Но я признаю право людей
придерживаться подобных взглядов и проповедовать их, поскольку они не
применяют насилия и не призывают к нему (это необходимое условие).
Приговоры членам НОП непомерно суровые; я неоднократно выступал в защиту
некоторых из них (Айрикяна и др.). Затикян тоже находился в заключении
(поэтому в официальном сообщении он назван рецидивистом). По освобождении
отошел от НОП, женился, имел трех детей. Незадолго до инкриминируемого ему
преступления стал добиваться эмиграции. Что скрывается за этими внешними
контурами, я не знаю. Во время свидания после приговора (единственного с
момента ареста) брат Затикяна отвел его в сторону от женщин - матери и жены
- и спросил, виновен ли он в преступлении. Степан Затикян ответил:

- Я ни в чем не виновен, кроме того, что сделал своих детей сиротами.

В отличие от Мальвы Ланда, я считаю, что в этой фразе есть некоторая
двусмысленность, быть может не намеренная. В принципе возможно, что
убежденный террорист не считает террор преступлением, но сожалеет о том,
что в результате его действий его дети стали сиротами. Но прямой смысл
ответа - я не виновен.

Степаняна на том же свидании спросили:

- Как проходил суд?

Он якобы ответил:

- Никакого суда не было. Нас просто привезли (не помню, куда) и зачитали
приговор.

Через несколько месяцев я прочитал в "Вестнике", издаваемом Кронидом
Любарским, что в марте 1979 года в Ереване палач КГБ (называлась армянская
фамилия) осуществил казнь Степана Затикяна1. О Багдасаряне и Степаняне я не
имею никаких сообщений.

Известные мне инакомыслящие очень по-разному относятся к делу Затикяна,
Багдасаряна и Степаняна. Некоторые убеждены, что все дело - сплошная
фальсификация КГБ: первоначально - с целью расправы над всеми
инакомыслящими или с какой-то иной провокационной целью; потом, когда вышла
осечка, - с целью расправы над НОП. Сторонники этой теории считают, что все
вещественные доказательства сфабрикованы КГБ, что Багдасарян и Степанян
сотрудничали с КГБ либо только на стадии следствия, либо даже на стадии
осуществления преступления, что им было обещано сохранить жизнь и именно
поэтому их фамилии не упоминаются в печати. Возможно, что потом
договоренность была нарушена той или иной стороной. Суда, в соответствии со
свидетельством Степаняна, не было (поэтому никто не может назвать даты суда
и не были приглашены родственники). Другие мои друзья считают, что Затикян
и его товарищи - типичные националисты, подобно баскам, ИРА и т. п., и что
нет ничего неожиданного в том, что кто-то в СССР стал террористом. Вина
обвиняемых неопровержимо доказана, отсутствие гласности - в традиции
политических процессов в СССР, а в данном случае КГБ мог опасаться вызвать
цепную реакцию терроризма. Что касается меня, то я вижу слабые места в
обеих крайних позициях. Моя позиция - промежуточная, а точней -
неопределенная. Я по-прежнему считаю правильным свое письмо Брежневу, так
как считаю, что без подлинной гласности подобное дело не может быть
объективно рассмотрено, тем более что альтернативным обвинителем является
КГБ.

Сказанным исчерпывается то, что я хотел рассказать об этом запутанном и
мрачном деле, которое оказалось странно переплетенным с моей судьбой и
судьбой моих близких.

В начале 1979 года мне стало известно, что новое дело возбуждено против
Мустафы Джемилева, только что вышедшего из заключения. Он вновь арестован,
на этот раз формально за нарушение "правил надзора" (а по существу это было
продолжение перманентных репрессий за общественную активность). Брат
Мустафы Асан сообщил из Ташкента о дате суда, и я вылетел туда, чтобы
присутствовать на суде. Перелет из Москвы до Ташкента занимает около пяти
часов. Я прилетел в Ташкент около часа ночи по местному времени, легко
нашел квартиру Асана - они с женой жили в большом многоквартирном доме,
построенном после землетрясения. Хозяева не ложились спать, ждали меня. На
другой день с утра мы пошли на суд, но суд был отложен под предлогом, что в
тюрьме нет транспорта для привоза заключенного. Через неделю суд был
назначен неожиданно - многие родственники не смогли на него попасть.
Мустафа был приговорен к 5 годам ссылки1.

В этот свой приезд я познакомился со многими активистами крымскотатарского
движения, проживающими в Ташкенте. Большинство из них имели за плечами по
несколько лет заключения. Это были интересные люди, глубоко преданные идее
возвращения крымских татар на крымскую землю, с которой их связывают тысячи
исторических нитей. Они не скрыли от меня, какие острые споры и разногласия
существуют между ними относительно тактики их борьбы, относительно ее
реальных перспектив. В одном они были все согласны: что допустимы и
оправданны только легальные, ненасильственные методы, в рамках существующей
государственной структуры. Спорным был в особенности вопрос об отношении к
общему правозащитному движению. Некоторые считали, что контакты с нами (с
такими людьми, как Лавут, Сахаров) спутывают простое и очевидное
крымскотатарское дело со множеством других сложных проблем и тем очень его
затрудняют. По-видимому, они при этом опасались, что удары репрессий,
обрушившихся на правозащитников, рикошетом будут падать и на них. Другие
(большинство) считали, что крымскотатарское дело - органическая часть
общего комплекса проблем прав человека в СССР: свободы передвижения,
информации, убеждений - и только вместе мы можем чего-то добиться.