ГЛАВА 31. Заключительная
В феврале 1983 года я наконец закончил восстановление украденного в октябре
1982 года текста (точней, написал заново то, что теперь надо скомпоновать с
сохранившимися у Ремы отрывками) и поставил дату окончания книги - 15
февраля1. Это день шестидесятилетия моей жены.
Люся дала мне счастье, сделала жизнь более осмысленной. Ее же жизнь
оказалась при этом такой трудной, трагической, но тоже, я надеюсь,
получившей новый смысл.
Люся еще в первые годы нашей совместной жизни рассказала мне историю из
жизни Юрия Карловича Олеши (известного писателя) и его жены Ольги
Густавовны, сестры Лидии Густавовны Багрицкой. Они как-то сидели за
столиком ресторана, и Ю. К. сказал подошедшей красивой официантке:
- Ты моя королева!..
Ольга Густавовна, когда официантка отошла, спросила:
- Если эта девка твоя королева, то кто же я?
Юрий Карлович посмотрел на нее несколько удивленно, растерянно.
- Ты? - и уже совсем серьезно ответил: - Ты - это я.
Мне очень нравится этот рассказ, и кажется, что я тоже имею право сказать
Люсе:
- Ты - это я.
В счастье, в общих заботах, в трудностях и беде (и "королева" тоже!).
Люся является одним из главных действующих лиц моих воспоминаний; благодаря
ей они могли быть написаны и опубликованы. Ей эта книга с любовью
посвящается.
В воспоминаниях я пытался отразить различные сферы, через которые провела
меня судьба - семью, университет в Москве и Ашхабаде, военный завод в годы
войны, научно-исследовательский институт в 1945-1948 годах, годы работы над
термоядерным оружием, движение за права человека, горьковскую депортацию. Я
хотел отразить в книге тех людей, которые мне дороги или вообще так или
иначе играли роль в моей жизни, описываю свою работу, мысли и сомнения,
достижения и неудачи. Книга получилась пестрой, многоплановой. Кому-то из
моих читателей что-то покажется интересным, а что-то скучным и лишним. Для
другого читателя интересным покажется иное. Пусть каждый выберет себе то,
что его затрагивает!
На протяжении двадцати лет своей жизни - с 27-летнего до 47-летнего
возраста - я принимал активное участие в работе над термоядерным оружием.
Мы начинали эту работу, будучи убеждены в ее абсолютной необходимости для
безопасности нашей страны, для сохранения мира, увлеченные грандиозностью
стоящей перед нами задачи. Со временем многое стало представляться мне не
столь однозначным. Я пытался описать в этой книге, как судьба постепенно
толкала меня к новому пониманию и к новым действиям.
В конце 50-х - начале 60-х годов я был глубоко озабочен последствиями
ядерных испытаний. Мне удалось сыграть определенную роль в подготовке
Московского договора о запрещении ядерных испытаний в трех средах - в
воздухе, под водой и в космосе.
То, что мне пришлось увидеть и узнать за годы работы над оружием,
заставляло с особенной остротой думать о чудовищной опасности термоядерной
войны - коллективного самоубийства человечества, о путях ее предотвращения.
В 1968 году я впервые выступил с получившей широкую известность статьей с
целью открыто высказать свою точку зрения по этим и другим важнейшим
вопросам. Этому же посвящены книги и статьи "О стране и мире" (1975),
Нобелевская лекция (1975), "Что должны сделать США и СССР, чтобы сохранить
мир" (1981), "Опасность термоядерной войны" (1983), выступление на
церемонии вручения премии имени Сцилларда (1983), письмо участникам встречи
лауреатов Нобелевской премии в Сорбонне (1983)1 и другие выступления.
В наиболее развернутой и острой форме мои мысли последнего времени,
сомнения и тревоги отражены в статье "Опасность термоядерной войны"
(открытое письмо д-ру Сиднею Дреллу). (Дополнение 1988 г. Это наиболее
развернутое изложение моих взглядов по вопросам мира и разоружения в
период, предшествовавший "перестройке".)
Я неоднократно писал в этой книге об известном американском физике д-ре
Сиднее Дрелле, о наших встречах с ним в Москве и Тбилиси. Я считаю его
своим другом. На протяжении многих лет Дрелл был советником правительства
США по вопросам ядерной политики и разоружения. В ряде статей и выступлений
последних лет он сформулировал свою позицию по этим вопросам. Я полностью
разделяю основные принципиальные тезисы Дрелла, но не во всем могу
согласиться с теми утверждениями, которые относятся к ближайшим действиям,
к оценкам существующей военной и политической ситуации, к путям достижения
общей для всех разумных людей цели устранения опасности термоядерной войны.
(Добавление в октябре 1983 г. Я получил от Дрелла письмо, в котором он
обсуждает различия наших позиций. По-видимому, эти различия по существу
меньше, чем я считал, когда писал статью.)
Так же, как Дрелл, я понимаю, что реальная стратегия Запада не
соответствует сейчас тому принципу, который мы считаем столь важным - не
использовать ядерного оружия, ядерного устрашения для каких-либо иных
целей, кроме предупреждения ядерной же угрозы со стороны потенциального
противника. Начиная с 1946 года и Европа, и США пытались компенсировать
свою относительную слабость в обычных вооружениях превосходством в ядерном
оружии. Эта стратегия, возможно, сыграла определенную сдерживающую роль, но
она крайне опасна и постепенно привела к ситуации "ядерного тупика". Нельзя
угрожать, даже косвенно, применением ядерного оружия, если это применение
принципиально недопустимо - я в этом убежден. Превосходства же в ядерном
оружии Запад теперь не имеет. Я на протяжении ряда лет высказывал мысль о
необходимости восстановления равновесия в области обычных вооружений - с
целью сделать возможным отказ от ядерного оружия, создающего
непосредственную угрозу существованию человечества.
Кардинальное решение проблемы международной безопасности - укрепление
международного доверия на основе открытости общества, соблюдения прав
человека. Однако даже в лучшем случае - если развитие пойдет в этом
направлении - несомненно, предстоит длительный переходный период,
чрезвычайно опасный. Я высказываю в своей статье мысль (подчеркивая ее
дискуссионный характер), что, пока ядерное оружие существует, необходима
безопасность ("устойчивость") по отношению к различным "вариантам"
ограниченной или региональной ядерной войны, на которые потенциальный
агрессор может решиться в той или иной критической ситуации, если он
чувствует себя в этих вариантах достаточно сильным и при этом рассчитывает,
что обороняющаяся сторона не пойдет на дальнейшую эскалацию из страха
взаимного полного уничтожения.
Придавая огромное значение переговорам о ядерном разоружении, я считаю, что
Запад не может рассчитывать в них на истинный, а не иллюзорный успех, если
у него нет что "отдавать". Поэтому Запад, в частности, должен быть готов
строить МХ (чтобы вынудить СССР ликвидировать свои мощные шахтные ракеты,
особо опасные вследствие их огромной разрушительной силы и ставшие
объективно - после разработки разделяющихся боеголовок - оружием первого
удара). Запад должен быть также готов ставить в Европе Першинги и крылатые
ракеты. Но одновременно, если СССР пойдет на реальное сокращение
(контролируемое уничтожение) своих наиболее опасных вооружений, то и Запад
должен предпринять со своей стороны столь же широкие шаги доброй воли!
В целом я считаю, что в переходный период неизбежно продолжение гонки
вооружений ("довооружение"). Это ужасное зло в мире, где столько не
терпящих отлагательства проблем, - но меньшее зло, чем сползание во
всеобщую термоядерную войну, всеобщую гибель. Я решился даже назвать
ориентировочную длительность этого периода: десять - пятнадцать лет, хотя в
глубине души боюсь, что он будет еще более длительным.
(Дополнение 1988 г. Сейчас, после заключения договора о ракетах средней и
меньшей дальности и других обнадеживающих событий, есть, по-видимому,
основания для более оптимистических прогнозов. Возникли новые возможности
разоружения. Я надеюсь, что они будут использованы.)
Я отдавал себе отчет в том, что моя точка зрения будет принята не всеми на
Западе, в частности в тех кругах, в которых популярна идея "замораживания"
ядерных вооружений. Я понимал также, что в СССР столь острое выступление
будет использовано для новых нападок.
Моя статья была закончена 2 февраля 1983 г. Ее переправка оказалась очень
сложным делом - сейчас не время об этом рассказывать. В июне статья была
опубликована во влиятельном "солидном" американском журнале "Форин афферс",
затем последовали многочисленные перепечатки в США и других странах Запада.
Я думаю, что статья была замечена мировой общественностью и, быть может,
политическими деятелями. Я чувствую большое удовлетворение, сделав это
дело, хотя у меня и были сомнения во время работы над статьей. Вопрос
слишком сложный и острый, чтобы быть уверенным в своей правоте до конца, но
и молчать я не мог: это было бы еще хуже.
(Несколько слов об упомянутом письме С. Дрелла: главный пункт, по которому
Дрелл не согласен со мной, - он не считает целесообразным строительство
ракет МХ.)
Придя к выводу, вслед за многими выдающимися людьми нашего времени, что
международная безопасность, мир невозможны без открытости общества и без
соблюдения прав человека, а в далекой перспективе - без сближения
противостоящих друг другу мировых систем социализма и капитализма, я
пытался защищать и развивать эти мысли. Я писал в особенности о
необходимости плюралистических изменений в жизни нашей страны и других
социалистических стран и соблюдения в них прав человека. Что я понимаю под
плюрализацией и открытостью общества? Кратко: экономические, правовые и
политические реформы, устраняющие абсолютную партийно-государственную
монополию в сферах экономики, идеологии и культуры, свободу убеждений,
свободу информационного обмена как внутри страны, так и через границы,
свободу духовной жизни, свободу религии, свободу выбора страны проживания и
места проживания в пределах страны, свободу ассоциаций, безусловное
освобождение всех узников совести из мест заключения и психбольниц и
реальный общенародный контроль над жизнью страны и решениями, определяющими
сохранение мира.
Я считаю, что народ нашей страны в своей массе принял в целом советский
образ жизни, советский строй и не только потому, что у большинства людей
мало возможностей для сравнения и нет выбора, но и по более глубоким
основаниям. Вовсе не идеализируя советскую действительность, я тем не менее
вижу существенные достижения советской системы. Я пишу о сближении,
конвергенции капиталистической и социалистической систем, о необходимости
плюралистических изменений (реформ) в социалистических странах ради
процветания, свободы и счастья населения этих стран и ради мира во всем
мире. Я убежденный эволюционист, реформист, принципиальный противник
насильственных революций и контрреволюций, тем более противник "экспорта"
революции и контрреволюции (часто трудно сказать, что есть революция, что -
контрреволюция).
Постепенно, в ходе общения со многими людьми, с которыми сблизила меня
жизнь, в том числе под влиянием моей жены, все большее место в моих
выступлениях стала занимать защита людей, ставших жертвой несправедливости,
жертвой нарушения основных гражданских прав. Последние годы - это
неизменный стержень моей позиции. Я поддерживаю международную борьбу за
освобождение узников совести во всем мире, позицию Эмнести Интернейшнл в
этой ее главной цели, поддерживаю борьбу Эмнести против смертной казни и
пыток. Я убежден, что идеология защиты прав человека - это та единственная
основа, которая может объединить людей вне зависимости от их
национальности, политических убеждений, религии, положения в обществе - как
это в одном из своих интервью прекрасно сказала Люся.
Выступая в защиту ставших жертвой беззакония и жестокости - среди них
многих я знаю, уважаю и люблю - я пытался отразить всю меру своей боли,
озабоченности, возмущения и настойчивого желания помочь страдающим. Их
имена - в этой книге. Повторю некоторые из них (добавив несколько имен
жертв самого последнего времени): А. Марченко, А. Щаранский, Ю. Орлов,
семья Ковалевых1, В. Некипелов, Л. Терновский, М. Костава, Т. Великанова,
В. Стус, М. Никлус, В. Пяткус, Л. Лукьяненко, И. Кандыба, М. Кукобака, Р.
Галецкий, М. Ланда, И. Нудель, А. Лавут, В. Бахмин, Г. Алтунян, Г. Якунин,
Ю. Федоров, А. Мурженко, семья Руденко и семья Матусевичей2, В. Абрамкин,
Мустафа Джемилев, Решат Джемилев, А. Смирнов, А. Корягин, С. Ходорович,
покойные В. Шелков и Б. Дандарон...
Свои выступления по общим вопросам я считаю дискуссионными, склонен
подвергать многие мысли и мнения сомнению и уточнению. Мне близка позиция
Колаковского, который в своей книге "Похвала непоследовательности" пишет:
"Непоследовательность - это просто тайное сознание противоречивости мира...
Это постоянное ощущение возможности собственной ошибки, а если не своей
ошибки, то возможной правоты противника".
(Но мне все же хотелось бы заменить слово "непоследовательность" каким-то
другим, отражающим также и то, что развитие личности и социального сознания
должно соединять в себе самокритическую динамичность с наличием неких
ценностных "инвариантов".)
В своей краткой автобиографии я написал:
"Я не профессиональный политик и, быть может, поэтому меня всегда мучают
вопросы целесообразности и конечного результата моих действий. Я склонен
думать, что лишь моральные критерии в сочетании с непредвзятостью мысли
могут явиться каким-то компасом в этих сложных и противоречивых проблемах".
Я глубоко уважаю всякий труд: рабочего, крестьянина, учителя, врача,
писателя, ученого - я часто завидую тем, кто видит результаты своего труда.
Но я должен был выступать по общественным проблемам, как бы ни мучили меня
иногда сомнения. К этому подвела меня вся жизнь, судьба - мне хотелось бы,
чтобы это было видно из этой книги; собственно, это желание - одна из
причин, заставивших меня взяться за ее написание. Я не рассчитываю на
немедленные практические последствия своих общественных выступлений. Но,
быть может, что-то откладывается в душах людей. И самое главное - я должен
быть верен самому себе, своей судьбе.
ХХ век - век науки. Я имел радость изучать созданные нашими великими
современниками геометрически прекрасную теорию относительности и квантовую
теорию - это наиболее глубокое творение человеческого гения, давшее
возможность понимать и описывать широчайший круг явлений природы (мы еще не
знаем его границ). Когда я 40 лет назад пришел в Теоретический отдел И. Е.
Тамма, началась эпоха больших успехов в квантовой теории поля и теории
элементарных частиц.Тогда многим казалось, что глубокое, подлинное развитие
этих теорий невозможно без кардинальных новых идей - "сумасшедших", как
однажды сказал Н. Бор. Однако пока развитие идет иначе - и чрезвычайно
успешно - с использованием не сумасшедших, хотя и нетривиальных идей точной
и нарушенной "калибровочной" симметрии, нарушенной суперсимметрии,
"плененных" кварков, скрытых ("компактифицированных") измерений физического
пространства-времени, неточечных объектов, так называемых струн, а в старых
рамках теории относительности и квантовой теории поля (я пишу об этом как
благодарный зритель, а не как участник, к сожалению).
В наши дни физика элементарных частиц "дотянулась" до тайн космологии,
нестабильности протона, объяснения законов гравитации. Я рад, что смог
принять какое-то участие в этих захватывающих исследованиях, хотя, конечно,
немного обидно, что не сделал всего, что хотел бы и что по логике дела мне
следовало сделать или хотя бы вовремя осознать.
В 50-е годы вместе с Игорем Евгеньевичем Таммом нам довелось стоять у
истоков работ по управляемой термоядерной реакции - возможно, основы
энергетики будущего. Как известно, широкомасштабные исследования
предложенного нами принципа магнитной термоизоляции ведутся во всем мире. В
начале 60-х годов я выступил с предложением использовать для осуществления
управляемой термоядерной реакции лазерную имплозию. Этот метод тоже сейчас
усиленно исследуется.
В некоторых своих работах я отдал дань футурологии, желанию заглянуть в
будущее (в "Размышлениях о прогрессе...", в статье сборника "Будущее
науки"). Чисто футурологическую статью "Мир через полвека" я написал в 1974
году. Я не рассказывал о ней подробно в соответствующей главе, оставив это
удовольствие для заключительной. В статье я описываю, каким мне рисуется
научно-технический, экологический и социальный облик будущего, если
человечество сумеет не погибнуть или деградировать от угрожающих ему
глобальных опасностей термоядерной войны, отравления среды обитания и
потери экологического равновесия на планете, истощения ресурсов и
перенаселения. Временная грань в заглавии носит условный характер - на
самом деле статья просто о будущем. Я говорю о разделении поверхности Земли
на две зоны: производственно-жилую и обширную зону отдыха с нетронутой,
сохраняемой природой, о глубокой компьютеризации повседневной жизни,
производства и науки, о Всемирной Информационной Системе, делающей все
чудеса знаний и искусства доступными каждому и объединяющей человечество в
единое целое, об использовании достижений на стыке биологии, химии и
физики, о синтетической белковой (точней, аминокислотной) пище, что за счет
сокращения животноводства сэкономит половину пашни и луга, и о многом
другом. Были там и конкретные прогнозы; на некоторых я не настаиваю, но
упомяну все же о возможном применении в зоне отдыха шагающих транспортных
средств, о взрывном бридинге на Луне (подробней см. в первой части). Я
предполагаю в будущем широкое использование космоса для земных целей и
проникновение в глубь Солнечной системы, пишу о важности обнаружения
внеземных цивилизаций...
Мои открытые выступления вызвали большое раздражение властей -
партийно-государственного аппарата и КГБ. В 1968 году я был отстранен от
работы на объекте. С 1971 года, как только Люся стала моей женой, давление
в особенности сконцентрировалось на ней, а очень скоро - на наших детях и
внуках. Клевета, угрозы, притеснения - таковы явные формы этого давления.
Объектом угроз оказались и наши внуки. В 1977-1978 гг. - вынужденная
эмиграция детей и внуков, трагический разрыв семьи. В 1980 году я был лишен
правительственных наград, незаконно, без суда депортирован в Горький и
подвергнут изоляции. Этот акт, я думаю, подготавливался заранее, но,
вероятно, не случайно был осуществлен сразу после вторжения СССР в
Афганистан и моих выступлений против вторжения. В 1981 году в результате
нашей с Люсей голодовки удалось добиться выезда Лизы, ставшей после отъезда
детей и внуков заложницей моей общественной деятельности.
* * *
Я должен теперь рассказать о событиях последнего времени, произошедших
после 15 февраля 1983 года: о болезни Люси, о новой волне клеветы против
нее и меня, о нашем положении1.
25 апреля у Люси произошел инфаркт. Это был уже, по-видимому, второй
инфаркт - первый не был диагностирован на кардиограмме в поликлинике АН.
Именно сразу после него был обыск в поезде, а потом ей пришлось идти с
тяжелыми сумками по станционным путям и лестнице, она тогда потеряла
сознание. Может, убить ее - и была главная цель обыска?
Инфаркт 25 апреля был обширным, тяжелым, а в последующие недели дважды
произошли новые ухудшения, сопровождающиеся расширением пораженной зоны.
Общей, главной причиной инфаркта была, несомненно, та непомерная
психическая и физическая нагрузка, которая легла на Люсю в ее жизни со
мной, особенно после депортации; самое трагическое - разлука с матерью,
детьми и внуками. Инфаркт со всеми его клиническими признаками случился в
Горьком. Люся сама приняла первые необходимые меры - то, что возможно в
наших домашних условиях. 10 мая она уехала в Москву, а 14 мая инфаркт был
подтвержден на кардиограмме в поликлинике Академии наук. Ей сразу
предложили лечь в больницу Академии, но она отказалась это сделать без
меня, потребовав нашей совместной госпитализации в одну палату больницы или
санатория Академии. Так началась ее борьба, в которой ставкой опять, уже не
первый раз, было ее здоровье. К несчастью, я недостаточно поддержал ее в
этой борьбе.
Люся, конечно, боролась также за изменение моего статуса. Мало кто понял
трагичность ее борьбы, очень немногие осознали тяжесть ее болезни. Так,
зарубежная "Русская мысль" писала о "микроинфаркте Елены Боннэр". Какой там
"микро"! - но, по-видимому, редакторам "Русской мысли" трудно было
поверить, что человек с большим инфарктом ведет себя так, как Люся.
В промежутке между 10 и 14 мая проходил суд над Алексеем Смирновым. Люся
была занята этим. Алексей Смирнов - внук известного журналиста Костерина,
проведшего много лет в заключении, реабилитированного и восстановленного в
партии в 50-х годах, умершего в 60-х годах. Это на его похоронах П. Г.
Григоренко произнес речь, вошедшую в нравственную и общественную историю
страны. Тетя Смирнова - автор не менее известного "Дневника Нины
Костериной"1. В деле Смирнова проявились некоторые черты, о которых
необходимо рассказать. У Смирнова был обыск, после которого его привели к
следователю. Следователь сказал:
- Вот ордер на ваш арест. У вас две возможности. Если вы напишете, что вам
известно о "Хронике", кто ее издает и распространяет, я разорву этот ордер.
Если же нет - вы будете арестованы.
Как заявил Смирнов на суде:
- Я выбрал второе.
Смирнов был осужден на 6 лет заключения и 4 года ссылки. Основное обвинение
- по показаниям лжесвидетеля. Якобы этот человек жил какое-то время у
Шихановича и видел, как пришел Смирнов (в присутствии Людмилы Алексеевой) с
большой пачкой номеров "Хроники" и раздал их присутствующим. На самом деле
все это ложь. В частности, свидетель никогда не жил у Шихановича, Алексеева
вообще никогда не бывала у Шихановича. Смирнову было отказано в очной
ставке с этим человеком, на суде он тоже не присутствовал - были
использованы письменные показания. Вообще Смирнов его никогда не видел.
Дело Алексея Смирнова, повторные жестокие и беззаконные приговоры многим
узникам совести, жестокие приговоры новым узникам пришлись на самое
последнее время. Хотелось бы думать, что это не отражает каких-либо стойких
новых тенденций и мы еще дождемся лучших времен. Но когда?
(Добавление. 17 ноября арестован Юра Шиханович. Люся сообщила мне об этом в
телеграмме. Ему предъявлено обвинение по 70-й статье - угрожает до 7 лет
заключения и 5 лет ссылки. Это самый жестокий удар, нанесенный
репрессивными органами по близким нам людям за последние годы.)
Как только у Люси диагностировали инфаркт, у дверей квартиры и на улице
установили посты милиции - всего около 6 человек, не считая милицейской
машины с радиопередатчиками (эти посты с тех пор стали постоянными)2. Одна
из целей постов - не пускать к Люсе иностранных корреспондентов и тех
иностранцев, которые захотели бы ее посетить. Всех советских посетителей
записывают: это многих отпугивает. В частности, никакие врачи, кроме
академических, ее не смотрели1. Фактически она была предоставлена самой
себе. Опасность усугублялась - и усугубляется - отсутствием в квартире
телефона, отключенного с 1980 года. Также отключен телефон-автомат на улице
возле дома. Не может Люся позвонить и от соседки - это уже раз привело к
отключению и ее телефона. Так что при внезапном приступе Люсе будет очень
трудно вызвать "скорую". Невольно закрадывается мысль, что это тоже одна из
целей постов. Устанавливая пост, КГБ опасался, быть может, что я предприму
попытку тайно приехать в Москву к опасно больной Люсе - но тут они меня, к
сожалению, переоценили. Я занял слишком пассивную позицию и старался внешне
жить так, как если бы ничего не произошло, глубоко волнуясь, конечно, за
Люсино здоровье. К вопросу же своей госпитализации вместе с Люсей в Москве
я относился фаталистически, пассивно. Я считал, что мою госпитализацию
разрешат только в том случае, если властям это покажется политически
целесообразно - мы давали им возможность отступить в деле Сахарова "без
потери лица". Если же, напротив, власти не хотят изменения моего статуса,
то они, как я считал, всегда найдут способ не допустить госпитализации. Я
видел поэтому мало аналогий с борьбой за выезд Лизы, в частности совершенно
исключал такие меры, как голодовка - внешне это была бы голодовка за
собственную госпитализацию, что несколько нелепо. Не мог и не хотел я также
"изображать" себя более больным, чем на самом деле, или более беспомощным в
житейском плане. Но, к сожалению, отличие от нашей борьбы за дело Лизы
заключалось также в отсутствии внутреннего контакта и взаимопонимания с
Люсей. Мне это нестерпимо больно сейчас, вне зависимости от того, как мои
действия и бездействие сказались на негативном исходе дела. Я по-прежнему
думаю, что сказались мало.
(Добавление в октябре 1983 г. Сейчас я думаю, что борьба за совместную
госпитализацию была ошибочным (тактически) действием. Основной для нас
внутренне аргумент - что Люся при госпитализации без меня в Москве или при
совместной госпитализации в Горьком оказывается в опасном положении - не
был выставлен явно, он был бы воспринят слишком многими как мнительность,
"КГБ-мания". К тому же совместная госпитализация в Москве в больнице
Академии не снимала бы полностью опасений вмешательства КГБ. На самом деле,
получив известие о Люсином инфаркте, я должен был бы тогда же принять
решение добиваться ее поездки для лечения за рубеж и объявить бессрочную
голодовку в поддержку именно этого требования. Если КГБ не хочет моей
гибели, такое действие имело бы шанс на успех; во всяком случае, больший,
чем малопонятная и двусмысленная для многих увязка болезни Люси с моей
госпитализацией в Москве. Как видно из дальнейшего, КГБ прекрасно
использовал эту двусмысленность вместе с допущенными мною ошибками. Люся
без меня, сама, не могла принять решения о переориентации на борьбу за
поездку. У нее и в мыслях не было ничего подобного. Как всегда, она думала
обо мне, хотела быть со мной. Принять решение о борьбе за немедленную
Люсину поездку должен был я. Но я тогда "не созрел" для этого решения. К
тому же на расстоянии, при плохой связи и из чувства внутренней
психологической самозащиты я тоже недооценивал тяжесть Люсиного положения.
Я надеялся, что на этот раз "пронесло" (а о новых приступах узнал с большим
опозданием). Я предполагал начать борьбу за Люсину поездку через некоторое
время, когда ее состояние стабилизируется, чтобы, как я думал, полнее
использовать западную медицину. Пока же я, как я уже сказал, в основном
пассивно ждал, что получится с нашей госпитализацией.)
20 мая Люся провела пресс-конференцию, на которой объявила о наших
требованиях совместной госпитализации. Инкоров не пустили в квартиру - они
собрались на улице у подъезда дома. Люсю же милиция и некто в штатском
(конечно, гебист) пытались не пустить на улицу, но она вышла, почти силой,
с нитроглицерином в одной руке и заявлением и моим письмом президенту
Академии - в другой, села на подоконник витрины магазина и сделала свое
заявление. Это было через 25 дней после начала инфаркта.
Через неделю Люся и я послали новые телеграммы Александрову, и в конце мая
Александров сообщил нам телеграммами, что он дал приказ послать ко мне
консультантов-медиков для решения вопроса о моей госпитализации (последнее
уточнение содержалось только в телеграмме Люсе). 2 июня медики приехали.
Они осмотрели меня, сделали кардиограмму. В ответ на мой настойчивый вопрос
возглавлявший группу проф. Пылаев подтвердил, что они дают заключение о
целесообразности госпитализации. Справка: я страдаю хроническим
заболеванием предстательной железы, страдаю экстрасистолией, стенокардией и
(умеренной) гипертонией, перенес, по-видимому, два микроинфаркта в 1970 и
1975 годах, имел в Горьком три сердечных приступа (один из них, как я
писал, начался в больнице после голодовки - меня тогда поспешно выписали),
имел приступ тромбофлебита. Так что основания для госпитализации,
несомненно, имеются, но, конечно, мое состояние далеко не столь острое и
опасное, как у Люси. Медики уехали в тот же день. Несколько дней я считал,
что, пожалуй, власти действительно хотят моей госпитализации, и даже -
чуть-чуть играя сам с собой - перевез продукты из холодильника к
Хайновским, чтобы они не пропали в случае внезапной госпитализации.
Конечно, это было ошибочное действие...
Плакаты были приклеены специальным синтетическим клеем (весьма
дефицитным!), не растворимым в воде и плохо растворимым в
стеклоочистительной смеси. Несколько часов мы с Люсей вдвоем отмачивали
натеки клея растворителем и отскабливали их острым ножом. Я уверен, что
оклейка машины - дело рук КГБ; не знаю, конечно, на каком уровне
принималось об этом решение. Более чем странный, отвратительный и позорный
метод дискуссии!...
В то время, когда мы в поте лица трудились над очисткой машины, мимо нас
проходило много людей, в том числе соседи. Два-три человека выразили
сочувствие, обругали хулиганов. Большинство отводило глаза. Но были и
такие, которые давали понять, что наша неприятность представляется им
вполне оправданной нашим поведением. Среди них - пожилая соседка,
пенсионерка. Эта женщина не очень членораздельно обвиняла нас в каких-то
преступлениях, о которых пишется в газете и "говорят люди". В отношении
Люси она повторила, что Люся меня "подстрекает" и "торгует родиной у
еврейской церкви". (Люся сказала: - У синагоги? - Да, да, у синагоги.)
Утверждения Яковлева, что Люся меня бьет, казались нашей собеседнице вполне
достоверными - дело семейное. На другой день, когда Люся зачем-то вышла из
дома, другая соседка из соседнего дома, тоже пожилая, погрозила ей кулаком.
Совсем недавно, уже в октябре, Люся, совсем больная, вышла на балкон
подышать свежим воздухом; мимо проходила компания людей среднего возраста с
девочкой лет 12-ти, и повторилась та же сцена с угрозой кулаками. В общем,
грустное впечатление все это производит: та легкость, с которой люди верят
самым диким выдумкам, в особенности же в отношении еврейки. Для Люси с ее
эмоциональной чуткостью к людям, ее окружающим, чрезвычайно трудно,
мучительно существовать в этой обстановке почти всеобщей ненависти. Для
меня, более здорового физически и гораздо более "интровертного", это тоже
очень тяжело.
3 сентября, когда мы с Люсей собирались ехать куда-то на машине, к нам
подошла женщина, скорее молодая, чем средних лет, с самыми резкими,
истерическими нападками на меня и, в особенности, на Люсю, которая как
еврейка меня подстрекает. На другой день Люся рано утром уезжала в Москву.
Колесо оказалось спущенным - с корнем вырвана ниппельная трубка. Колесо я
сменил на запасное - на поезд мы не опоздали. Люся грустно сказала:
- Посидим минутку в машине на дорогу. Это наш единственный дом.
Посадив ее на поезд, я вернулся в Щербинки. А Люсю ждало тяжелое,
мучительное испытание. Как только поезд тронулся, пассажиры, ехавшие с ней
в купе, начали кричать на Люсю, требуя немедленно высадить ее из поезда,
так как она - предательница, поджигательница войны, сионистка, и они,
честные советские люди, не могут ехать вместе с ней. К соседям по купе
присоединились почти все остальные в вагоне - кто по доброй воле и охоте,
начитавшись провокационных статей академиков и Яковлева, кто, вероятно, из
страха остаться в стороне и попасть "на заметку", кто просто по своей
погромной склонности. Это действительно был настоящий погром, с
истерическими выкриками, упреками, угрозами. Люся вначале односложно
возражала, но, почувствовав, что это совершенно бесполезно и никто ее не
слушает, замолчала. Уйти и так прекратить пытку криком в замкнутом
пространстве вагона было некуда. В полученной мной фототелеграмме она
написала:
"Это было очень страшно, и поэтому я была совершенно спокойна".
Но чего стоило ей это спокойствие, к тому же после недавнего инфаркта! Мы
предполагаем, что зачинщики погрома были гебисты, хотя утверждать с
определенностью трудно. Если это так, то похоже, что ГБ просто в очередной
раз убивало Люсю?
Наконец, после более чем часа криков и истерики, проводница сказала:
- Я не могу высадить пассажира с билетом, - и провела Люсю в служебное
купе, где она наконец осталась одна.
Через некоторое время к Люсе заглянула средних лет женщина, русская, по
виду учительница. Она поцеловала Люсю и сказала:
- Не обращайте на них внимания, они все такие погромщики.
Внутреннее напряжение, державшее Люсю, ослабло, и она заплакала. Увидев
Люсино измученное лицо, заплакала и Бэла Коваль, наш друг, встречавшая Люсю
на вокзале в Москве. На улице Чкалова Люсю уже ждал у дверей квартиры
обычный милицейский пост. Обратная поездка в Горький и следующая в Москву
прошли спокойно. А при следующем приезде Люси в Горький произошел инцидент,
носивший скорее фарсовый характер, явно подстроенный ГБ: носильщик на
вокзале отказался вынести вещи из вагона и отвезти к машине, так как Люся,
как он сказал, "возит бумаги". Я вынес вещи сам и, взяв свободную тележку
(с разрешения дежурного милиционера, который, видимо, был не в курсе
"дела"), вместе с еще одним пассажиром, молодым евреем из Батуми, повез их
к машине. Но тут на нас наскочил другой носильщик и, схватив тележку,
пытался отвезти вещи обратно на перрон. Носильщика привел некто,
по-видимому гебист. После перепалки наши вещи все же отвезли к машине, а
попутчика поволокли в милицию, вероятно посчитав, что он с нами. Я тоже
прошел в милицию. Начальник отделения, извинившись передо мной, отпустил
батумца, но записал его данные. Батумец при выходе спросил меня:
- А вы правда Сахаров?..
20 июня американский журнал "Ньюсуик" опубликовал интервью своего
корреспондента Р. Каллена с президентом АН Александровым. Взято оно было,
очевидно, неделей или двумя раньше, в самый решающий период рассмотрения
вопроса о моей госпитализации. К сожалению, корреспондент не спросил об
этом. Были заданы вопросы о моей депортации, о возможности эмиграции, о
моем членстве в Академии. Очень жаль также, что некоторые острые моменты в
ответах Александрова были опущены редакцией журнала при публикации - это
лишает возможности использования их теми, кто выступает в мою защиту. В
числе этих "сглаженных углов": сравнение "Дня Сахарова" в Америке с
гипотетической ситуацией, если бы в СССР был объявлен день в честь убийцы
президента. Опущен намек, что вследствие подобных действий, как объявление
"Дня Сахарова", Сахаров может быть исключен из Академии. Опущено, что
Сахаров знает в деталях устройство находящихся на вооружении термоядерных
зарядов.
Александров высказался в конце интервью в том смысле, что я страдаю
серьезным психическим расстройством. Люся написала прекрасное ответное
письмо в связи с этим его "измышлением" - мне пришло в голову это слово из
УК, тут оно вроде к месту.
Интервью Александрова значительно не только в связи со мной. Он, в
частности, заявил, что СССР принял обязательство не применять первым
ядерного оружия, и это принципиально важно, но не исключены ошибки
компьютера. В этом случае позиции американских ракет в Европе станут
объектом советского (фактически первого!) удара, поэтому установка этих
ракет в огромной степени увеличивает опасность возникновения ядерной войны.
По существу президент Академии угрожает тут Западу не менее (а может -
более) резко, чем это делают Устинов или Громыко в самых острых своих
заявлениях.
В июле или августе утверждение о моем "психическом нездоровье" повторил
Генеральный секретарь ЦК КПСС и глава государства Ю. В. Андропов. Это
заявление он сделал во время беседы с группой американских сенаторов,
которые приехали для "зондирования" возможности улучшения
советско-американских отношений и задали вопрос о Сахарове. Возможно, что
оба заявления (Александрова и Андропова) не были случайными, а отражают
некую новую тенденцию в отношении меня.
Есть ли у власти (конкретно - у КГБ) какой-либо общий, "генеральный" план
решения "проблемы Сахарова"? Мы, вероятно, никогда не узнаем, существует ли
такой план в записанном на бумаге виде, но многие действия в отношении меня
и Люси за последние годы выявляют некие тенденции, носящие весьма зловещий
характер. Время покажет, ошибаемся ли мы с Люсей в их оценке.
Очевидно, власти не хотят (а может, и не могут - по субъективным или
объективным причинам) выслать меня из страны. Они также не хотят применить
ко мне и Люсе такие меры, как суд, тюрьма, лагерь1. Очень многое - и в
особенности писания Яковлева, о которых я рассказал в этой главе, - говорит
о том, что власти (КГБ) собираются изобразить в будущем всю мою
общественную деятельность случайным заблуждением, вызванным посторонним
влиянием, а именно влиянием Люси - корыстолюбивой, порочной женщины,
преступницы-еврейки, фактически агента международного сионизма. Меня же
вновь надо сделать видным советским (русским - это существенно) ученым,
имеющим неоценимые заслуги перед Родиной и мировой наукой, и
эксплуатировать мое имя на потребу задач идеологической войны.
Сделано это должно быть или посмертно, или при жизни с помощью подлогов,
лжесвидетельств или сломив меня тем или иным способом, например психушкой
(заявления Андропова и Александрова говорят в пользу такой тактики), или
используя моих детей - недаром Яковлев так противопоставляет их детям
Люси... Главное в таком плане, если мы правильно его понимаем, - моральное,
а может быть, и физическое устранение Люси. Этой цели служит массированная
многолетняя клевета на Люсю, лживое опорочение ее прошлого; для этого -
передержки в книге и статьях Яковлева о времени Люсиного знакомства со
мной, искажения правды о ее влиянии на мою общественную деятельность.
Влияние, конечно, есть, и очень большое, но оно совсем не то, которое
выставляется пропагандой. Люся не влияла на мою позицию в вопросах войны и
мира, в вопросах разоружения - тут мои взгляды выработаны на протяжении
многих лет, основываются на специальных знаниях и опыте. Но Люся с ее
открытой и действенной человечностью способствует усилению гуманистической,
конкретной направленности моей общественной деятельности, стойко и
самоотверженно поддерживает меня все эти трудные годы, часто принимая
основной удар на себя, помогает мне словом и делом. Клевета преследует цель
поставить Люсю в трудное и опасное положение, нанести ущерб ее здоровью и
жизни и тем парализовать мою общественную деятельность уже теперь, сделать
меня более поддающимся давлению в будущем. Той же безжалостной цели служат
провокации вроде погрома в поезде 4 сентября или, возможно, обыска после
сердечного приступа год назад. Но я не могу исключить, что применяются или
будут применяться и другие, уже вполне гангстерские методы, например -
сосудосужающие средства в пище и питье. Совсем мне не ясно, какое влияние
на здоровье оказывает непрерывное облучение мощными радиоизлучениями
индивидуальной глушилки. Одно несомненно - главный удар КГБ и главная
опасность приходятся на Люсю, сейчас уже серьезно больную.
Прошло более полугода после инфаркта в апреле. Все это время Люсино
состояние не нормализовалось: продолжались боли, не исчезла необходимость
наряду с пролонгированными средствами усиленно применять нитроглицерин.
Временами происходили ухудшения. Последнее, самое серьезное и длительное,
произошло 16 октября. 17 октября Люся попросила меня не отлучаться из дома.
В середине дня она сказала:
- По-видимому, нам надо поговорить.
Я присел на край кровати. Люся говорила о детях и внуках, о радости,
которую они ей дали; дети принесли ей удовлетворение и счастье в жизни.
Говорила о маме, обо мне. Она сказала, что не упрекает меня за последнее
главное выступление (письмо Дреллу), - оно было необходимо. Но я должен
отдавать себе отчет в том, чего оно ей стоило, не скрывая от себя правды.
Потом она говорила о том давлении, которое мне предстоит в будущем...
Я ответил ей:
- Я никогда не предам тебя, себя самого, детей.
Люся:
- Да, это я знаю.
17-го же я позвонил по автомату Марку и продиктовал ему текст телеграммы
Руфи Григорьевне, детям и внукам. Мы заранее условились с ними обменяться
телеграммами ко дню лицейской годовщины:
Все те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
От Руфи Григорьевны и детей ничего не пришло ни 19 октября (день годовщины
Лицея), ни до сих пор (я пишу это в ночь на 5 ноября).
Кончая свою футурологическую статью 1974 года, я писал:
"Я надеюсь, что, преодолев опасности, достигнув великого развития во всех
областях жизни, человечество сумеет сохранить человеческое в человеке"1.
Этими словами я хотел бы закончить и эту книгу. Что же касается меня, то
сегодня, на пороге 70-х годов жизни, человеческое, жизнь для меня - в моей
дорогой жене, в детях и внуках, во всех, кто мне дорог.
А. Сахаров
Горький,
15 февраля 1983 года
ЭПИЛОГ
За шесть лет, прошедших после завершения этой книги, в нашей с Люсей жизни
и во всем мире произошло много событий. Упомяну лишь некоторые из них:
борьба за Люсину поездку к родным и для лечения - голодовки в 1984 и 1985
годах, ее поездка, операция на открытом сердце, наше возвращение в Москву,
участие в Форуме "За безъядерный мир, за международную безопасность" и
выступление против принципа "пакета", смерть Руфи Григорьевны, создание
Фонда "За выживание и развитие человечества", мое выступление по проблемам
Нагорного Карабаха и крымских татар, первый выезд за рубеж, поездка в
Азербайджан, Нагорный Карабах и Армению, выборы на Съезд народных депутатов
СССР и участие в его работе.
Часть этих событий описана в Люсиной книге "Постскриптум", другие - в моей
книге "Горький, Москва, далее везде", являющейся продолжением
"Воспоминаний".
Главное - что мы с Люсей вместе. И эта книга посвящена моей дорогой,
любимой Люсе.
Жизнь продолжается. Мы вместе.
13 декабря 1989 года,
Москва
* 17 февраля 1983 г. Ромашевский осужден на 4 года заключения, осуждена
также его жена (диктор подпольной радиостанции "Солидарности").
ОТ РЕДАКТОРОВ
+
ОТ РЕДАКТОРОВ-СОСТАВИТЕЛЕЙ
Наконец-то в России выходят воспоминания Андрея Дмитриевича Сахарова.
Автор разделил их на две книги: первую он назвал просто "Воспоминания",
вторую - "Горький, Москва, далее везде".
На Западе они вышли на русском (Нью-Йорк, издательство имени Чехова) и
других языках в 1990 г., а в России до сих пор были опубликованы только в
журнальном варианте (в журнале "Знамя", 1990 г., № 10 - 12; 1991 г., № 1 -
5, 9, 10 и - "научные" главы и отрывки - в журнале "Наука и жизнь", 1991
г., № 1, 4 - 6).
В "Воспоминаниях" Андрей Дмитриевич довел изложение до ноября 1983 года.
Елена Георгиевна Боннэр (для Андрея Дмитриевича и для друзей - Люся)
написала как бы постскриптум к "Воспоминаниям", в котором рассказала об их
жизни в Горьком в 1983 - 1985 гг. В книге "Горький, Москва, далее везде"
Андрей Дмитриевич описал события 1986-1989 гг. Поэтому между двумя книгами
воспоминаний Андрея Дмитриевича мы, естественно, предлагаем вниманию
читателя книгу Елены Георгиевны, которую она назвала "Постскриптум. Книга о
горьковской ссылке".
Уже в 1986 г. "Постскриптум" вышел на многих иностранных языках, на русском
- в конце 1988 г. (Париж, издательство "La Presse Libre"). В России
"Постскриптум" был напечатан в 1990 г. (журнальный вариант - "Нева", 1990
г., № 5 - 7; полностью - издательство "Интербук").
В первом томе настоящего издания помещены "Воспоминания", во втором -
"Постскриптум" и "Горький, Москва, далее везде". Кроме того, второй том
содержит приложения, дополнения, комментарии и указатели.
Приложения были и в западных изданиях - раздел "Дополнения" составили мы.
Замеченные погрешности авторской памяти и неточности, кроме несущественных,
мы либо исправляли, не указывая этого, либо оговаривали в примечаниях.
Примечания собраны в разделе "Комментарии" и нумеруются отдельно в пределах
каждой страницы. Все они, кроме тех, авторство которых обозначено,
принадлежат нам.
Составляя примечания, мы постоянно лавировали между Сциллой очень разной
исторической памяти читателей (надо ли объяснять, что Калинин и Тверь - это
одно и то же, или пока еще это "все знают"?) и Харибдой изменений,
постоянно происходящих в России в последние годы (во времена журнальной
публикации "Воспоминаний" С. А. Ковалев был членом Президиума Верховного
Совета РСФСР, а сейчас нет ни Верховного Совета, ни РСФСР, а Сергей Ковалев
- снова почти диссидент).
Поэтому, возможно, иные читатели сочтут наши примечания недостаточными,
иные - избыточными. С другой стороны, пока эта книга попадет в руки
читателя, часть примечаний может устареть.
Указатель имен может помочь понять "кто есть кто" (например, когда человек
назван только по имени или, пуще того, инициалами).
Готовя это издание, мы обращались за консультациями к очень многим людям.
Благодарим их всех!
Не можем не выделить троих. Всю "физику" двухтомника курировал Борис
Альтшулер. В работе над "Воспоминаниями" большую помощь оказала нам Елена
Семашко. Наконец, роль, которую в составлении примечаний сыграл Эрнст
Орловский, трудно описать - без него многих примечаний просто не было бы.
Большое вам спасибо!
1 апреля 1996 г.
Елена Холмогорова
Юрий Шиханович
+
gorkiy1_1
Предыдущая страница
Андрей Дмитриевич Сахаров
ГОРЬКИЙ, МОСКВА, ДАЛЕЕ ВЕЗДЕ...
ПРЕДИСЛОВИЕ
В конце декабря 1986 года я и моя жена получили возможность вернуться из
Горького в Москву. Окончился семилетний период ссылки и изоляции. Одно из
дел, которые мне предстояли, было участие в завершении работы над рукописью
автобиографической книги "Воспоминания".
В начале 1984 года моя жена успела передать на Запад последнюю часть
рукописи. "Воспоминания" охватывают мою жизнь начиная с детства и доведены
до момента окончания работы над ними в Горьком в ноябре 1983 года.
Драматические события, произошедшие после этой даты, описаны Люсей в ее
книге, опубликованной в 1986 году на многих языках (английское название
"Alone Together") и на русском языке в конце 1988 года под авторским
названием "Постскриптум". Люся имела в виду, что ее книга как бы является
добавлением к моим "Воспоминаниям".
В 1987 году (в Москве) и в 1989 году (в Ньютоне и Вествуде) я описал
последний период пребывания в Горьком и события, произошедшие после нашего
возвращения в Москву, доведя изложение до июня 1989 года, когда я в
качестве депутата принял участие в Первом съезде народных депутатов СССР.
Первоначально я предполагал включить написанные главы в "Воспоминания".
Затем решил издать их отдельной книгой.
Я благодарен Ефрему Янкелевичу, Эду Клайну и всем, принимавшим участие в
подготовке книги к печати.
Люся была первым редактором книги.
|
